«Истина в нашем мире – преглупейшая вещь.Попробуйте прожить Истиной, – вы в миг докатитесь
до благотворительного супа». Герман Мелвилл.
Моим друзьям-философам посвящается.
– Василь Васильевич, а почему антропология стала модной только в последнее время?
– Где? У нас? Дело в том, что на Западе ситуация другая. Есть дата – 1927 год. Доклад Макса Шелера в Дармштадте «Особое положение человека». В следующем году выходит книга Плеснера «Ступени органического и человек». И через 20 лет появляется капитальный труд Арнольда Гелена «Человек. Его природа и положение в мире». Но это теоретические работы, опирающиеся на медицинские, биологические знания. К этому времени, я имею в виду начало столетия, накоплен уже большой, очень разнообразный материал по этнологии и этнографии, который во Франции именуется, собственно, антропологией, в Англии – социальной антропологией, в Америке – культурной антропологией. В двадцатых годах начинают плодотворно работать Марк Блок и Люсьен Февр, основатели новой исторической школы… Почему это время? Вопрос интересный и большой, я сегодня уже не успею рассказать.
– Вы имеете в виду антропологический поворот?
– Не совсем. Это более позднее понятие. В начале столетия интонации были другие. Леви-Стросс выразился в духе Руссо: «Мы наконец-то имеем полный предмет антропологии – человечество в целом». Он говорил об открытии мира первобытного человека… И сразу поставил проблему, очень точно: кто эти люди для нас? Послушайте, как он говорит, это важно. Сейчас. Я скажу на память, но близко к тексту.
– Единственный залог того, что, в один прекрасный день другие люди не обойдутся с нами, как с животными, состоит в том, что все люди сумеют осознать себя, как страждущие существа и воспитают у себя способность к состраданию, которая в природе заменяет законы, нравственность и добродетель.
И чуть ниже: «обращаться с людьми, как с вещами – неискупимый грех».
– Я напомню, несколько раньше Ницше выступил с тезисом сверхчеловека, которому чуждо сострадание. Отвратительно. Вина, сочувствие, сострадание к погибающим – страшная болезнь. Человек винящийся очень болен, поскольку свою слабость и беспомощность в мире еще и возводит в достоинство, в добродетель и, тем самым, «величается над животными». Такая странная логика, казалось бы, из сходных посылок. В первом случае человек радикально отличается от животных, устанавливает право своего господства, но и призывается к ответственности, к состраданию… В другом – человек уподобляется животным, стремится вновь открыть в себе животные инстинкты… Сознание европейца начинает двоиться. Здесь, пожалуй, главная проблема всего столетия: «кто», и даже «что» для меня, для нас другой человек? Человек другой веры, культуры, расы, пола, возраста, достатка, здоровья? Тем более, если он поселяется на соседней улице, а то на одной лестничной клетке. Мы видели, что в первобытной культуре в так называемых «стратегиях выживания» можно найти структурированные решения подобных вопросов. Означает ли это, что архаичные небольшие меньшинства лучше защищены, чем индивидуализированные большие технологичные сообщества? Будем смотреть. Еще есть вопросы?
– Скажите, пожалуйста, а вы не родственник Розанова?
Слушатели засмеялись.
– Не родственник, просто однофамилец. До свидания.
Розанов сложил бумаги в папку и вышел из аудитории своим обычным твердым шагом. На экране мобильного телефона высветился непринятый звонок жены, потом сообщение. Он спустился на два этажа, открыл потертую безымянную дверь.
– Надежда Сергеевна, я позвоню?
– Конечно, Василь Васильевич, десять центов минута. Сухая прокуренная женщина в очках сидела у компьютера.
– Главный не пробегал?
– Машина на месте. Заварзин прибыл.
– Алло, Маш, ты звонила?
– Вася, очень хорошо. Ты с мобильника?
– С городского.
– Очень хорошо. Васечка, Димочка нам дарит машину.
– Какую машину?
– Свою, «Жигули». На которой, он нас возит. А себе покупает новую, иномарку.
– Зачем нам машина, Маш? – Розанов поморщился.
– Будем ездить на дачу. Ты забыл наш разговор осенью. И мои ноги.
В голосе жены наметились требовательные интонации.
– Маш, мы можем и дальше ездить на том же Диме, причем на иномарке; он, по-моему, не возражает.
– Ты же говорил, что тебе самому неплохо выучиться… Если ты получишь права, мы будем свободнее. Дима ведь не работает у нас шофером со своим транспортом.
Теперь послышался спокойный холодноватый тон опытного педагога.
– Вася, ты сам, комфортно покатишь себе на работу; не будешь стоять в электричке.
– Это Дима придумал?
– Дима предлагает машину, говорит, что может прямо сейчас оформить доверенность. Тебе надо только выучиться и получить права.
– Маша, мне некогда учиться, ты знаешь.
– Ты мог бы утренние часы отдать Боре, а у него взять вечерние… Дима звонил в автошколу, выяснил, что там есть утренняя группа с девяти до одиннадцати, только будни. На два месяца, как раз в конце мая экзамен. А так у них очередь, только на июль записывают. Сейчас в этой группе есть одно место, они с понедельника начинают. Я, собственно, почему звоню: они просят, чтобы ты подъехал сегодня-завтра написал заявление… А то они возьмут кого-то… С Борей я переговорила, он уже согласился… Алло, ты слушаешь меня?
– Слушай, Маш, я не хочу учиться и не хочу ездить на машине. Ты хочешь, чтобы я стоял в пробках или заснул за рулем?
– Вася, послушай меня. Ты сам много раз говорил мне, что со временем мы купим машину, и ты будешь меня возить. Мне шестой десяток пошел – может быть, уже пора? В пробках можно слушать «Эхо Москвы»… У нас уже не будет такой возможности…
Розанов тяжело вздохнул. Жена внимательно молчала в трубке.
– Слушай, я не хочу сейчас об этом говорить и думать тоже. Давай дома. Как твое давление?
– Как обычно.
– Таблетки пила?
– Пила.
– Ладно, Маш, до вечера. Я постараюсь часам к восьми вернуться.
– Хорошо.
Розанов положил трубку. Надежда Сергеевна, наклонив голову, поверх очков бесстрастно смотрела на него. Он вышел. По коридору навстречу ему двигался сутулый, старый, неряшливого вида еврей.
– Боря, кто просил тебя с Машей обсуждать мое расписание? Тебе больше совсем делать нечего?
– Вася! – испугался Борис Александрович, оступился назад, неловко закрывая руками лицо. – Я сопротивлялся, как мог. Я напомнил, что тебе нужно сдать монографию, сказал, что ты будешь дышать ядовитыми газами и вообще можешь заснуть за рулем. Сообщил также, – он уже подошел и приблизил свое лицо и зашептал, тараща мутноватые глаза, – что у всех водителей от сидения в многокилометровых пробках катастрофически страдает мужская сила. И что ты думаешь? Не слушает! Тут, правда, нет сионистского заговора. Это все Дима. Парень он хороший, но молодой, с деньгами. Представляешь, вскружил Марье Александровне голову! – Он сочувственно заглянул Розанову в глаза.
