У каждого есть близнец. Порой он жалок, забыт и даже мёртв, да только существует, хотя бы и вопреки собственной смерти.
Сиамские близнецы, сросшиеся плотью – только слабый намёк на то, что происходит за горизонтом видимого. Они могут смотреть один и тот же сон и думать общую мысль. Им не нужно говорить, чтобы понять друг друга. Каждую боль, пока дышат, они делят на двоих. После смерти одного из близнецов другой живёт считанные часы, а затем отправляется следом, едва организм пропитается трупным ядом.
Такие близнецы рождаются редко, как откровение, и вызывают интерес разве что у каких-нибудь учёных или непритязательных любителей цирковых представлений – удивление, жалость, любопытство, снисхождение… Глупости! Слишком много вокруг людей, которые считают себя неуязвимыми, в то время как незримые близнецы пришиты к ним бестелесно и намертво. Словно на рентгене, я вижу сочленения их душ, изувеченных или спасённых этим нечаянным единением.
Конечно, кровное родство не имеет значения, когда два человека срослись духовно, а не физически. Но мы с Беллой ещё до рождения были близнецами, хоть и не сиамскими.
Родные сёстры, мы появились на свет с разницей в четверть часа и поначалу были похожи как две капли воды. Белёсые, почти бесцветные волосы, травянистого цвета глаза, туго обтянутые кожей рёбра. С годами общность чувств и мыслей возникла сама собой. Наши души соединились крепко-накрепко, но я подвела сестру – умерла.
К несчастью, так бывает. Пока один из близнецов дышит полной грудью, пока растит живых детей с румянцем на щеках, другой пребывает в небытии, как замурованное в янтаре насекомое. Он чувствует: смерть уже наступила. Но остаётся рядом, чтобы спасти близнеца, которого своей окончательной смертью непременно увлечёт в могилу.
Поэтому, пока живой близнец корчится в муках существования, мёртвый ласково и смиренно гладит его по голове. Он знает, чем это закончится.
* * *
Не будь на то её воля, я бы не написала ни слова. День за днём сестра внушала мне необходимость начать эту повесть, и в конце концов у неё получилось.
Из соседней комнаты доносится надрывный крик младенца, мало похожий на человеческий. В этом крике нет ничего детского – жалобного, захлёбывающегося, беспомощного. В нём нет вовсе никакого выражения, кроме властного протеста. «Уберите мир с глаз долой! Зачем вы заставили меня существовать?» – Сестре казалось, что её дочь кричит об этом.
«Навязчивая мысль о смерти лишает людей подлинной сути. Эта мысль заставляет их мертветь ещё при жизни и превращает в жалкие объедки на блюде небытия», – записала Белла и тут же остановилась. Она думает, я больная, и хочет спасти меня своими рассуждениями. Она никогда не верила в мою «теорию близнецов», а между тем мы были похожи как две капли воды, с одной только разницей…
Белла тревожно замерла. В миллиметре от листа бумаги застыл карандаш, как рухнувший обломок скалы, который отчего-то повис в воздухе – и не падает, заслонив собой солнце. А казалось бы, что может быть проще, чем написать ещё одно слово? «Сейчас, сейчас». Талант нанизывать друг на друга мысли всегда восхищал Беллу, но был чужд её внутреннему устройству. Вместо этого эмоции сплетались в рифмы.
– Все выжжены слова клеймом на языках, бежим отсюда прочь, развей во мне свой прах, – подытожила она вслух. Всё остальное осталось непроизнесённым и вскоре стёрлось из памяти. Но я удержала в голове эти несколько слов. Cтихи получались у неё лучше, чем научные работы. Я помню все наизусть, но она сама забывает их слишком скоро.
Крик Ады снова нарушает течение мысли. Белла чертит на бумаге треугольник с истрёпанными краями, с истерзанными углами. Она чувствует невесомость и онемение на кончике языка. Вакуум разума.
За невесомостью скрывается жгучая ненависть к каждой вещи. Потихоньку овладевая сознанием, эта ненависть так и рвётся наружу. Грязный кофейник на туалетном столике, шторы, наполовину слетевшие с крючков, полки, на которых книги соседствуют с косметикой, исцарапанный ножками мебели линолеум, тонкий слой пыли на всех предметах. Немые знаки того, что квартира обитаема, что в ней кто-то дышит, кто-то варит кофе и передвигает стулья с места на место. «Поджечь бы весь этот хлам».
– Мама?
Белла швыряет в стену карандаш, но ненависть остаётся внутри – прячется растущей саркомой. Воздух стекольно дребезжит.
– Мама!
– Ну, чего тебе? – Белла обращает к старшей девочке озлобленный взгляд, но тут же спохватывается, впивается ногтями в ладони, сквозь стиснутые зубы выдыхает. Воздух протискивается наружу, изранив дёсны. – Ну что тебе, дочка?
– У меня голова болит, – говорит Ева хмуро. Мамина злость её больше не пугает.
– Где болит? – Белла обнимает девочку за плечи. Пальцы плещутся в шёлковых волосах. – Покажи, где именно?
– Мама, тебе было больно, когда я рождалась? – Ева стискивает руками голову, пытаясь спрятаться от крика Ады, который всё длится, длится…
– Было больно всегда, – машинально отвечает мать.
– Голова болит, как будто внутри сидит птенец. Он хочет выклевать в голове дыру и улететь. А этот крик…
– Не бойся.
– Но мне больно.
– Не бойся! Сейчас найдём что-нибудь в аптечке и убьём твоего птенца.
– Не надо, мамочка, не хочу убивать, пусть будет больно, я хочу, чтобы было больно, я люблю птенчиков, особенно того, помнишь, мы с папой нашли воробушка под деревом. Папа залез на ветку и подсадил его в гнездо, и птенчик остался жив, и птицы улыбались…
За окном всё заволокло туманом. Вслед за хрустом ключа в замочной скважине из прихожей доносится запах сырости и осенних листьев. Белла закрывает глаза.
– Как ты? – в комнату льётся голос. Звук обволакивает стены и опрокинутые стулья, впитывается в смятые вещи на кровати.
– Всё так же, – отвечает Белла, пряча тело ещё глубже в халат с протёртыми на локтях рукавами. – Марк, пожалуйста, выйди. Слышишь? Ада кричит. Когда ты привыкнешь уже? Это твой ребёнок. Иди, успокой её…
Марк топчется на пороге комнаты, рассеянно скребёт пальцами щетину на щеке и, цокнув языком, выходит, так и не ответив ни слова. Ему снова неловко переступать порог. Каждый раз он приходит домой с мыслью, что ему здесь не место.
«Ошибка, где-то закралась ошибка», – то и дело думает он, беззвучно шевеля губами и ощупывая карманы, будто бы завалявшаяся в них мелочь может помочь ему начать другую жизнь. Но там и на сигареты бы не хватило! Он подходит к кроватке, в которой кричит Ада. «Хорошо, что ты ещё маленькая. Взрослые плачут гораздо громче. Просто слёзы текут вовнутрь, и крик застревает в горле как кость – не выплюнешь». Он проводит тыльной стороной ладони по щеке малышки. Ада продолжает кричать.
