«Вновь я в Ажаксьу». Всякий раз, приезжая сюда, Леопольд Бар, этот, по сведениям журналов, «крупнейший из ныне живущих европейских эссеистов», произносил в уме данную литературную фразу. Прежде он затруднялся, выбирая вариант названия. В промежутках между приездами, то есть в основные периоды своей жизни, он не называл этот город, столицу острова, никак, потому что никогда о нем не думал, но с детства, однако, помнил, что в учебнике географии фигурировало Аяччо, некий гоголь-моголь с перцем. Местные жители – корсиканцы, склонные к сепаратизму, а таких тут немало – считают свой Ajaccio именно как Аяччо, но произносят, разумеется, что-то среднее между Айчу и Эчу – никогда этому не научиться. По-французски же, а Корсика как-никак часть Франции, в связи с отсутствием в языке Мольера всяких там черепков, черенков, чекушек, чертиков и прочей че-чепухи, произносится отличное словечко – Ажаксьо. Л. Б. поддерживает здесь метрополию, так как отрицает моду на сепаратизм, как всякую, впрочем, моду, ибо он никогда не плелся в хвосте толпы. Кроме того, подумайте, если все островитяне получат независимость, сколько потребуется дополнительных виз!
Ирония – путь к капитуляции, сказал Л. Б. своим читателям когда-то. Серьезность подержанных ветром известняковых глыб. Унылые, но мощные контуры противостоящей ветру цитадели. Стой под дождем с известняковым подержанным лицом, как будто ты не сдавался пятьсот тысяч раз. Серьезная жизнь в серьезном мире – единственный повод для искусства, так полагаю в данный момент. Момент дан.
В остальном – все как обычно. Престраннейшее такси без счетчика, водитель которого оценивает дорогу от аэропорта Кампо дель Оро до отеля «Феш», глядя лишь в дождливые небеса, но с точностью до сантима. Те же псевдозвериные шкуры в холле отеля, имитирующие охотничий уют. Тот же портье, вперившийся в телевизор, где бушуют местные футбольные страсти: Бастия бьется с Тулоном. Тот же негр, лежащий на диване в темном углу, – рука по локоть в собственных штанах, глухие вздохи, неясное бормотание. Кто он – этот черный человек, который и год назад так же вздыхал в том же углу? Л. Б. это по-прежнему не интересует, и он проходит со своим чемоданом к лифту.
Мир огромен и прост. Л. Б. не признает фантасмагории, хотя и бывал не раз у нее в плену. Перенаселен ли мир или населен неравномерно, дело не в этом – просто он элементарен, незамысловат, трагичен. Все это лишь норма бытия – трагедия во всех приметах жизни: хлеб, мыло, сперма, одевание, раздевание, въезд в гостиницу – однако удержитесь от улыбки: не сдавайте позиций. Мир прост, юмор – безнравственная хитрая уловка олитературенных литераторов. Л. Б. не из их числа.
Вот прошлогодняя комната, где в прошлом году не произошло ничего существенного, кроме самого главного – дыхания, потения, мочеиспускания, испражнения, сна, просыпания, размышления и, кажется, чихания – поймал гриппок. Белые стены, темная тяжелая мебель с некоторой даже резьбой – средиземноморский стиль. Веранда над крышами Ажаксьо. На ней лужа с пузырями многодневного дождя. В луже пристыженными кольцами лежит шланг для поливания цветов. Метафоричность – вздор, но дурная метафора все же лучше хорошей. Чурайся метафор, хотя лукавый и подсовывает их тебе на каждом шагу. В луже лежит шланг. Л. Б. раздевается перед зеркалом. «Откуда я взялся – такой? Правдиво ли отражение? Снимание кепки обнажает большущий лоб с рыжеватыми пятнышками пигментации. Паршивейший беспорядок скудных, но длинных волос. Отеки подбородка – постоянная причина непристойной горечи. Кому-то, быть может, я кажусь красивым, во всяком случае, значительным. С иной точки зрения, я – смешноват. Водянистые глаза. Глаза – пустыри, лужи, талый снег меж кварталами новостроек. Снимание пиджака, свитера и рубашки. Над брюками по бокам нависают полупустые ягдташи, вялый слежавшийся жир… Какое идет десятилетие жизни? Что означает это медленное созерцание своей персоны в различных зеркалах, в десятках трехзвездочных отелей мира? Кто я, правдиво ли отражение, красив я или смешноват, тело мое – рухлядь или сосуд, форма души?»
Задавая вопрос за вопросом и глядя на себя по мере снимания одежды все пристальнее и внимательнее, властитель дум мыслящей Европы постепенно успокаивается: никаких крайностей, никаких метафор, никакой суеты, он прост, он таков, каков есть, его форма есть форма определенной личности, и Корсике вновь придется на некоторое время смириться с его присутствием.
Утром следующего дня Лео Бар пил кофе на веранде. За ночь в Западном Средиземноморье произошли события более серьезные, чем его приезд, – так полагал он с улыбкой. Переменился ветер. Нынешний крепкий юго-восточный сдвинул фронт северо-западной слякоти и даже успел подсушить тротуары, террасы и крыши. Образовался сероватый, с проблесками солнца, ветреный денек – лучшее, что мог предположить Бар в декабре на Корсике. Серые брюки и черный свитер, на голове лондонская кепка – вполоборота слева в такие дни Лео Бар смахивает на типичного англичанина.
Смахивать можно просто на англичанина, предполагал в это утро Бар с улыбкой. Невозможно смахивать на типичного. Типичность – это уже прочность. Можно смахивать на типичного поэта, будучи просто поэтом, невозможно смахивать на типичного англичанина, не будучи англичанином. Не так ли? Между прочим, главное стремление Бара – не производить никакого впечатления. Затеряться чужаком среди корсиканской рутины. Вне сезона здесь никому нет дела до чьей-то исключительности. Никаких контактов, никакого сюжетика. Сюжетность – бич литературы, бич и самой жизни. Цель приезда – осуществление права на одиночество. Ай, пошлятина. Право на одиночество – лживый современный романтизм, суперпозерство, хотя и в самом деле хочется побыть одному. После абсурдистского театра парижских издательств и ночного обжорства в «Ля Куполь», после того, как несколько месяцев был и снайпером, и мишенью, хочется расслабиться, слинять, пожить вегетативной жизнью. «Пожить вегетативной жизнью» – опять интеллигентский штамп. Вот главная цель приезда – побег из плена интеллигентских штампов. Еще один штамп – «плен интеллигентских штампов». Другой – «побег из плена»… Одно за другим, шестеренки, веревочки, тягомотина олитературенной жизни. Неужели не вырваться? Не затрудняй себя, не ставь себе никаких задач, иначе остров – явление природы, – превратится в явление литературы. Двигайся и ни на что не обращай внимания, ничего не воспринимай, не усваивай, не увеличивай, только лишь отражай. В этом суть – простое отражение, как в луже. «Аиста гнездо на ветру. А под ним – за пределами бури – вишен спокойный цвет». Принцип хокку. Ай, опять она, литературочка. Так, изрядно себя помучив за завтраком, Леопольд Бар вышел на Авеню Феш. Над узкой этой улицей, зажатой облупившимися итальянскими домами со ставнями, разумеется, полоскалось белье. Улица заполнялась автомобилями – впереди разгружался синий фургон. Кузов его, закрывая просвет улицы, создал иллюзию густо-синего, не соответствующего погоде моря. Л. Б. пошел в другом направлении и оказался на площади Первого Консула. Это, пожалуй, его любимое место в Ажаксьо. Цветная мелкая плитка тротуаров, огромные пальмы вокруг серенького подержанного Консула, несколько магазинов, среди которых самый безнадежный – книжный и самый вдохновляющий – парфюмерия фирмы «Ланком», пальмовая аллея, идущая к порту, и там, в тени, рынок – запахи колыбели человечества: перец, чеснок, водоросли. Банк «Сосьетэ Женераль». Обмен денег – утренняя процедура любого глобтроттера, а Леопольд Бар – именно глобтроттер, шагающий по шарику многонациональный человек.
