Тридцать лет назад в России был особенно холодный февраль. Метель заметала следы, как опытный вор; горы снега по-мунковски[1] кричали о том, что до весеннего оптимизма еще очень далеко; сосны трещали подобно престарелым суставам; газеты добавляли свой голос к этому хору безнадежности сводками о замерзших. По утрам зловещие сумерки. Даже птицы не откликались на эти утра.
Тот день мало чем отличался от других. В маленьком уральском городке под романтично-песенным названием Заречный сознательные советские граждане, подчиняясь древнему инстинкту, спешили на рабочие места. На рабочие места у станков, витрин, письменных и хирургических столов, просто столов. Глядя поверх пуховых платков туда, где должно было быть небо, сотни будущих сознательных советских граждан ехали на санках к манным кашам, сонным воспитательницам и кем-то уже раскрашенным книжкам-раскраскам. Фабрики, как полагается, дымили.
В одном из окон неприметного двухэтажного дома, стоящего посреди соснового леса, горел свет. Кто-то не спал. Комната, в которой даже домовой был бы побрит-помыт и стоял навытяжку, до краев была наполнена белыми людьми. Они передавали друг другу красный шевелящийся комочек. Он кричал и норовил вырваться из рук. Этим комочком был я, и то утро было моим первым утром. Не самым приятным. Если выражаться словами лучшего поэта на земле, живущего на тот момент уже восемь лет за рубежом, жизнь показала мне зубы при первой встрече. Замаскировавшись под мрачного хирурга, она осуществила холодной резиновой перчаткой свои первые воспитательные действия. Комочек поначалу не хотел приветствовать окружающую действительность истошным криком, поэтому был бит суровой рукой врача по тому месту, которое имеет подозрительно много определений в русском языке.
С тех пор прошло много лет. Комочек изменился. Внешне он стал тем, кого льстящее себе человечество называет homo sapiens. Прямая спина, две руки, две ноги, одна голова, – все как у тех, кому очень повезло в этой жизни. Но чем больше было в этом homo от sapiensa, тем больше он осознавал себя только что родившимся красным комочком. Потребность роста, издревле существовавшая в живом существе, подталкивала к саморефлексии. Поначалу она имела вид примеривания к себе фрейдистской теории. Но внутренний мир реагировал на эти попытки как на оскорбление. Поэтому разум вынужден был обратиться к другим источникам: художественной литературе, философии и религии. Воспитанный большей частью на русской классической литературе с разбавлением этого воспитания трудами отечественных философов, разум со временем начал подталкивать «cogito, ergo sum»[2] к выражению в письменной речи. При этом момент соревновательности совершенно отсутствовал. Слишком отличались масштабы пишущих на темы самопознания. К тому же не каждое произведение пишется с прицелом на вечность. Как позже заявил комочек в одном из своих стихов, внутренний рост не отметить черточкой на дверном косяке. Но для внимательного наблюдения за быстрыми мутациями своего внутреннего мира есть другие способы (по словам одного великого человека, мир похож на олимпийские игры: одни участвуют в забегах, другие торгуют для зрителей, третьи наблюдают; автор сих строк, как уже догадался читатель, принадлежит к последним). Один из них – письменная фиксация всего происходившего, анализ его причин и попытка на основе этого подготовить себя к грядущему. Для этого и необходимы писания, подобные нижеследующим.
По семейной легенде прадед был австрийцем. Сегодня, смотрясь в зеркало, я могу решительно заявить, что сии сведения могут быть в лучшем случае метафорой. Впрочем, как известно, одно из старообрядческих согласий носило название австрийского. Можно предположить, что предки мои были старообрядцами. Их всегда было много на Урале.
На демидовских заводах укрывались бежавшие от преследований раскольники (проезжавшие Урал в XVIII столетии ученые путешественники с ужасом отмечали, что подавляющее большинство жителей заводов – «раскольщики»). Думаю, от одного из этих несчастных и можно начинать отсчет моей биографии.
Баранчинский завод около Нижнего Тагила, основанный два века назад одним из первых Демидовых, был родиной моего отца. Пейзаж типичен: пруд, леса, горы, пышущие жаром кирпичные здания. Папа был вторым ребенком в семье, всего детей было четверо. Простая заводская семья. Жила в большом деревянном доме, окруженном со всех сторон хозяйственными постройками. Позднее, когда я читал книги по истории уральской деревянной архитектуры, мне встретилось описание отцовского дома. Такие жилища имели большой крытый двор с расположенными по его периметру сараем, сеновалом, помещениями для животных. Часто люди жили в таком «рукотворном комплексе», не выходя за пределы обитаемого пространства. Причинами этого было, по словам исследователей, суровая уральская природа и многочисленные лихие люди, угрожающие домашней крепости всевозможными бедствиями.
Дед прожил недолго, но ярко. Он трудился на заводе, пил водку и брал Берлин. Приход в этот мир моего старшего брата стал одновременно прощанием с дедом. Военные раны и воспоминания убили его. Бабушка жила чуть дольше. Это была очень добрая женщина. Жена своего мужа. Кто знает, что было хуже: немецкие пули или ежедневная изматывающая работа на заводе? Я мало знаю про них. Про этих двух родных мне людей. Однако факт того, что они смогли в условиях советской действительности воспитать четырех детей, которые в будущем стали здравомыслящими гражданами, говорит о многом. У папиных братьев и сестры были, в общем, одинаковые судьбы – иногда трагичные, но чаще обычные.
Семья мамы была в чем-то похожа на папину. Ее родители также не избежали войны (а кто избежал?). Он был фронтовым разведчиком, она – фронтовой медсестрой. Любопытна история их знакомства. Дед возвращался после задания в блиндаж. Неожиданно начался немецкий авианалет. Когда самолеты, удовлетворенные, уползли восвояси, он – в ту пору бравый офицер, а если еще точнее, бравый офицер, лежащий на земле, – поднялся, отряхнулся и… увидел сапоги. Хорошие сапоги. Они всегда были ценностью на фронте. Дед немедленно их ухватил и потянул к себе. Но в сапогах оказался человек, засыпанный землей. Этим человеком был сержант медсанбата и одновременно моя бабушка. Дед, конечно, понял это позже. Но мне, имеющему преимущества хронологического порядка, уже позволительны такие предсказания.
