Стояла пора осени. Редкая для этого времени года теплая погода столь любимому Пушкиным «пышному природы увяданью» придавала какую-то особую прелесть и романтизм. Многоцветье красок растительности, сгущенное лучами яркого солнца, создавало на улицах атмосферу праздничности и уюта. Стройная брюнетка вышла из гостиницы и, пройдя несколько шагов к оживленной магистрали, грациозным движением руки попыталась поймать такси.
В течение пятнадцати минут ни одна машина не остановилась, и она решила пойти к автобусу, остановка которого была совсем рядом. Если б не тяжелая сумка, она бы и не пыталась связываться с такси, поймать которое в Москве становилось все трудней.
Она подошла к остановке, не глядя на стоявших там людей, погруженная в свои мысли. Ее большие сине-зеленые глаза, окаймленные густо накрашенными черной тушью длинными ресницами, поражали своей одухотворенностью. Уложенная в высокую прическу копна густых, длинных волос, резко контрастируя с мраморной белизной кожи, при изысканном длинном черном бархатном пальто, оттененном белоснежным тонким шарфом, высоких черных замшевых, на высокой шпильке сапогах, придавали ее облику загадочность, необычность, обращая внимание прохожих.
Когда она сделала первый шаг к приближающемуся автобусу, стоящие на остановке посторонились, как бы уступая ей дорогу. Автобус подошел пустым, и можно было занять любое удобное место.
Она села в середине салона, чтобы оградить себя от необходимости уступать место инвалидам, старикам, родителям с детьми. Ощущение комфорта от мягкого движения охватило ее, и она, расслабившись, откинулась на спинку сиденья, прикрыла глаза, стараясь отвлечь мысли от предстоящего.
Возможно, ей удалось даже вздремнуть, потому что она испуганно вздрогнула, ощутив, как что-то тяжелое упало на ее плечо. Подняв голову, она увидела, что автобус, еще несколько минут назад полупустой, сейчас битком набит. Упавшим на ее плечо была большая ладонь нестарой, но необъятно толстой неопрятной женщины, обвешанной мешками и торбами. В ответ на вопросительный взгляд толстуха закричала: «Ты, шо не вишь як мне тут стояти. Ну и молодэжь пошла нынча. Вырядылась тут у в бархаты. В таксях надо б ехати пры такых нарядах».
Сообразив, в чем дело, брюнетка вскочила со своего места, виновато произнеся: «Пожалуйста, садитесь». Из-за переполненности автобуса она не могла никуда отойти и, пропустив с трудом пролезавшую скандалистку, вынуждена была стоять тут же, держась за ручку своего бывшего сиденья, решив, что повод для недоразумений исчерпан. Однако, не щадя роскошное пальто своей благодетельницы, толстуха с мешками протиснулась к вожделенному сиденью и, истекая потом, уселась, продолжая «философствовать» громко, на весь автобус: «Да эще духамы воняеть, аж аллэргия разыгралася — счас слезы з глаз потекуть. Господи. И шо нас ждеть из такымы. А рехсныцы, а прихческа. Да коли б ей на работу кажный ден, и где б врэмя узяла идля утакого. Вон дочка мне говорыла про кныгу, игде про ентих — интирдевок. Вон у ных и бархаты и духы. В енто утрэнне уврэмя они з «работы» як раз и повертаюца. Токмо дочка говорыла, шо воны всяк раз на «тачках», тобишь таксях ездють. Вот бы и ездила у таксях. Аль мало заработала сегодни в ночи, шо у работящых людэй мэсто занымати?» Толстуха говорила громко, укладывая на толстые колени торбы и, казалось, не интересуясь, слушает ли кто ее.
Находящиеся рядом пассажиры молча наблюдали за происходящим, и только один, выпивший уже с утра, нездорового вида и неопределенного возраста мужчина негромко и одновременно с «ораторшей» что-то говорил о разбалованности молодежи, не знающей пуль над головой, блокады и нужды в куске хлеба.
«Виновница» ни на чем не могла сосредоточиться, ибо в автобусной духоте ужасно неудобно было стоять на высоких каблуках и ей казалось, что разболелось все сразу: и спина, и ноги, и голова. Она чувствовала, как накрахмаленная новизной белоснежная блузка прилипает к все более покрывающемуся испариной телу, теряя форму и свежесть, а на ресницы текут капли пота, предательски размазывая тушь. Она была так стиснута, что не смогла достать платок, и в состоянии безысходности и оцепенения стояла в ожидании конца этого кошмара. Словно обретя сознание, она вдруг не обнаружила за окном солнца, еще минут десять назад внушавшего радость бытия и оптимизм. Когда автобус прибыл на место и она, с трудом протиснувшись к двери, наконец, покинула «ад», густая стена дождя окатила ее с ног до головы, испортив прическу, изуродовав блестящий бархат пальто, замшу роскошных сапог и сумки.
Идти до института было минут пять-семь, они показались ей вечностью. Из-за обманчивого утреннего осеннего солнца она не взяла с собой зонт и потому смиренно отдалась во власть природной стихии, не думая уже о последствиях.
Оказавшись, наконец, в вестибюле института, она быстро проскочила в лифт, чтобы никого не встретить. По прибытии лифта на четвертый этаж она бегом помчалась в кабинет, предоставленный ей коллегами, и закрыла дверь на ключ, едва переступив порог.
Часы на стене показывали десять утра. «Вагон времени, — успокоила она себя. До ученого совета еще целых пять часов, и все можно успеть». Она сняла сапоги, пальто, все аккуратно расставила и развесила, распустила волосы и села в вертящееся кресло у письменного стола. Разложив на столе хранившиеся в ящичках зеркало, щипцы для укладки волос, косметику, кипятильник, баночку растворимого кофе и чашку, она после нескольких минут отдыха выпила крепкий кофе, восстановила прическу, макияж, надела взятые с собой черные замшевые лодочки на высокой шпильке и, убрав все со стола, достала папку со своим докладом.
«Нет, — сказала она сама себе, — нужно сначала пройтись по институту, чтобы почувствовать атмосферу». Глянув в зеркало, она отметила, что выглядит хорошо, блузка свежа и не очень помята, вынужденная «промывка» лица дождем придала ему свежесть, возбужденность.
