Номер, который заняла Алена, был маленький, но в нем поместилось все, что нужно: и двустворчатый шкаф, и мягкое кресло, и тумба с телевизором, и даже компьютерный стол с крутящимся стулом, куда девочка тут же опустила сумку с ноутбуком. Напротив огромного, от пола до потолка, французского окна стояла деревянная кровать, застеленная нежно-желтым, как хорошее сливочное масло, покрывалом. Оно было простегано маленькими ромбиками, похожими на соты, мягкими на ощупь. Алена сразу улеглась на кровать и опустила лицо в мякоть желтых сот. Хорошо. Ей понравился запах покрывала. Так пахнет лавандовое мыло, которое любит мама. Говорят, лаванда успокаивает. Это то, что Алене сейчас так необходимо. Хотя… что может какое-то лавандовое покрывало?
…Когда Каринка прочитала всему классу Аленино письмо Антону Шалевичу, не помогли даже доктора. Алена бежала от школы до дома два квартала в мороз без куртки, расталкивая прохожих и рыдая в голос. Несколько раз ее пытались остановить добренькие тетеньки, но не остановила бы и кирпичная стена. Она одним махом перелетела бы ее или просто прошла бы насквозь.
Нет, Алена не заболела воспалением легких. У нее даже обычной простуды не было. Но она не могла унять слез весь оставшийся день и всю ночь. Она смотрела на себя как бы со стороны и не могла понять, откуда в ней столько влаги? Неужели она изойдет ею и исчезнет с лица земли? Удивительно, но собственное исчезновение ее тогда ничуть не пугало. Наоборот, Алена очень хотела этого.
Мама бегала вокруг нее со стаканом воды. Удушливо пахло валерьянкой, которую она безуспешно пыталась влить в кривящийся рот дочери, но только напрасно расплескала. Папа, видимо, находился где-то рядом, потому что сквозь мамины причитания до Алены доносилось его «бу-бу-бу». Несмотря на свое безутешное горе, она смогла даже удивиться тому, как он умудрился при своем могучем басе говорить таким неясным шепотом.
Потом около Алены засуетились люди в медицинских халатах и шапочках со странно размытыми лицами. Они хотели поставить капельницу, но ее рука так билась о край постели, что эту затею вынуждены были оставить. Укололи в мышцу. Алена слышала, как нелепый голубоватый шар сказал: «Через двадцать минут заснет», – но она не заснула. Да и как можно было заснуть, когда в ее голове в сотый раз, как надоевший кинофильм, прокручивалось одно и то же: Каринка вытаскивает из кармана джинсов смятый лист бумаги и читает, читает… В воспаленном мозгу Алены некоторые слова терялись, другие перескакивали с места на место, но обмануть это ее не могло. Еще бы – она же знала свое письмо наизусть. «Я люблю тебя, Антон…» – да, именно так она начала свое письмо. К чему всякие подготовительные предложения, если она хотела написать именно о любви? Еще писала о том, что любовь заполнила ее всю. Каждая клеточка ее тела изнемогала от любви. Каринка прошлась и по этому выражению: «Представьте, у нашей Аленушки даже клетки носа и ушей влюблены в Шалевича! Я не говорю уж…» Она больше ничего не добавила, но одноклассники и так все прекрасно поняли, и ее слова утонули в дружном ржании.
Если бы Алена знала электронный адрес Шалевича, она и письмо послала бы по электронной почте. Но она его не знала, поэтому написала свое признание на листке бумаги в клеточку обыкновенной шариковой ручкой. Не написать письма Алена не могла, потому что была уверена: Антон должен узнать о ее любви. Ведь если он не узнает об этом, то потом ни за что не простит ей этого. Никто и никогда не сможет любить его так, как она, Алена. Но Шалевич не должен был узнать о ее чувстве таким образом, посреди класса, замусоренного жеваными бумажками, которыми парни обстреливали друг друга из пластиковых трубочек от шариковых ручек. Аленины слова были не для всех. Только для него… одного…
Заснула Алена лишь под утро, изнуренная рыданиями до такой степени, что даже не заметила перехода в сон. Он не дал ей отдыха, потому что и во сне Каринка все читала и читала письмо Шалевичу. Удивительно, но она читала не только то, что там было написано, но и то, что осталось в душе Алены невысказанным. И в собственном сне девочка снова плакала оттого, что не смогла написать этого в письме. Ведь если бы эти слова были там написаны, Каринка никогда не посмела бы их прочитать… Впрочем, сейчас уже ясно, что она посмела бы все.
Утром Алена не смогла толком открыть глаза. Из зеркала на нее смотрела странная особа с лицом, похожим на кусок сырого теста с двумя хорошо разваренными пельменями вместо глаз. Из узеньких щелочек чуть посверкивали зрачки.
– В таком виде нельзя идти в школу, – сказала мама, вглядываясь в опухшее лицо дочери.
Алена в школу и не собиралась. После того что случилось, она вообще никогда больше не пойдет в эту школу, хоть ее режьте на куски. Ведь если она придет, то Антон…
Девочка вздрогнула, а глаза приоткрылись шире. Странно, но, когда она подумала о Шалевиче, сердце ее не забилось в груди пленной птицей, как это бывало раньше. Почему же? Последнее время она жила этой любовью, питалась ею, лелея в мечтах тот миг, когда расскажет о ней Антону. А теперь вдруг в ее душе – пустота… Неужели за сутки рева она выплакала всю свою любовь? Разве так бывает? Разве любовь поселяется в сердце не навсегда? А если так, то зачем она нужна? Зачем так мучит и не дает заснуть?
Алена поняла, что огорчена исчезновением любви еще больше, чем гнусной выходкой Каринки. Опять захотелось заплакать. Она с трудом удержалась. Если она проплачет еще день, кожа на лице просто лопнет от избытка влаги, а глаза не откроются уже и вовсе.
Сквозь щелки век Алена с омерзением оглядела свою отекшую физиономию. Интересно, когда лицо придет в норму? А вдруг никогда не придет? Вдруг это плата за ту сумасшедшую любовь, которую она испытывала к Антону? Она ведь была счастлива ею. Теперь пришла расплата. Неужели так бывает всегда?
Алена попыталась пальцами приподнять толстые веки. Сверкнула зеленоватая радужка и снова спряталась за набухшими складками. Да, у нее зеленые глаза! Отец говорит, как у русалки. А еще они почти круглой формы, а потому всегда будто чему-то удивлены. Сейчас ресниц почти не видно, а обычно они обрамляют Аленины глаза, словно елочки лесные озера. Это сравнение тоже выдумал отец, и Алена ему верила. Даже тушь для ресниц покупала с зеленоватым оттенком.
