Слова.
Меня окружают тысячи, миллионы слов.
Цитадель. Майонез. Грейпфрут.
Миссисипи. Неаполитанец. Гиппопотам.
Шелковистый. Страшный. Радужный.
Щекотно. Чешется. Хочу. Тревожно.
Слова снежинками вьются вокруг меня – все разные, двух одинаковых не найдешь – и, опускаясь, тихо тают на моих ладонях.
Внутри у меня вырастают сугробы – нет, целые горы из слов, фраз, умных мыслей, глупых шуток, песен.
В раннем детстве, когда мне еще не было года, слова казались мне сладким чудесным напитком. Я его пила, и все становилось на свои места: сумбурные мысли и ощущения получали имена. Родители разговаривали со мной – обо всем и ни о чем, по слогам и скороговоркой. Папа пел, мама шептала на ухо что-то ласковое.
Я все впитывала и запоминала – каждое слово, навсегда.
Не знаю, как я научилась разбираться в путанице слов и мыслей, это произошло само собой. К двум годам для каждого воспоминания у меня уже было свое слово и у каждого слова был свой смысл.
Но только у меня в голове.
Мне почти одиннадцать. За всю жизнь я не произнесла ни слова.
Я не могу говорить. Не могу ходить. Не могу сама поесть или умыться. Со мной одни проблемы.
Руки почти не слушаются меня – я только нажимаю кнопки на пульте от телевизора и, вцепившись в рукоятки, управляю своей коляской. И то с трудом. У меня вечно все валится: ложка, карандаш. И сама я все время валюсь – прямо как Шалтай-Болтай.
Думаю, окружающие видят меня примерно так: в розовой инвалидной коляске сидит девочка с темными короткими кудряшками. Но, между прочим, розовая коляска – не такая уж великая радость. Цвет тут ничего не меняет.
У девочки любопытные карие глаза, один слегка косит.
И немного дергается голова.
А изо рта иногда течет слюна.
Она очень худенькая и маленькая для своих одиннадцати лет без трех месяцев.
У нее странно тонкие ноги – наверное, потому, что она ими никогда не пользовалась.
Ее тело живет своей собственной жизнью: иногда дернется нога, иногда взлетит вверх рука, зацепив случайно оказавшийся на пути предмет – стойку с дисками, тарелку с супом, вазу с цветами.
Тело никак не желает слушаться девочку.
Посочувствовав моим многочисленным несчастьям, люди, скорее всего, замечают, что у меня приятная улыбка и милые ямочки на щеках – мне, во всяком случае, они нравятся.
Я ношу маленькие золотые сережки.
Мало кто спрашивает, как меня зовут. Большинству и в голову не приходит, что у меня есть имя. Но оно есть. Меня зовут Мелоди.
Я помню себя с очень раннего возраста, с пеленок. Правда, сейчас трудно понять, что я помню из жизни, а что из папиных видеозаписей, ведь я смотрела их столько раз.
Вот мама возвращается со мной из роддома. Она улыбается, но как-то растерянно.
Вот малышку Мелоди купают в розовой ванночке. У меня тонкие ручки и ножки. Я лежу спокойно, совсем не брызгаюсь.
Вот Мелоди, обложенная подушками, – на диване в гостиной. Мне хорошо, я улыбаюсь. Мама говорит, в детстве я почти не плакала.
Вот мама смазывает меня детским маслом после купания. До сих пор помню его лавандовый запах. Потом она заворачивает меня в пушистое полотенце с капюшоном.
Папа снимал на видео, как меня кормят, переодевают, даже как я сплю. Он все ждал, когда я научусь переворачиваться, сидеть, ходить. А я так и не научилась.
Зато я, как губка, впитывала звуки, запахи, вкусы. Свист чайника на кухне по утрам. Запах нагретой пыли, когда солнце заглядывает в окна.
Или как щекотно бывает в носу, перед тем как чихнешь.
А еще я полюбила музыку. Каждая однажды услышанная мелодия остается со мной навсегда. Я засыпала под теплые, пахнущие сном и уютом колыбельные. Я улыбалась, если мелодия мне нравилась. Музыка внутри меня никогда не умолкает, она будто переливается разными цветами. Когда я слышу музыку, я вижу цвета и улавливаю запахи.
Маме нравится классическая музыка. Весь день она готова слушать безбрежные рокочущие симфонии Бетховена. Они небесно-голубые и пахнут свежей краской.
Папа любит джаз. Стоит маме выйти из кухни, он подмигивает мне, вытаскивает из проигрывателя диск с Моцартом и включает Майлса Дэвиса или Вуди Германа. Джаз желто-коричневый, он пахнет густой липкой глиной. Мама его не выносит – наверное, поэтому папа не может отказать себе в удовольствии немного похулиганить.
– У меня от твоего джаза все чешется, – хмурится мама, как только слышит первые ноты.
Папа подходит к ней, начинает в шутку почесывать ей плечи и спину, потом сгребает в охапку. И мама сменяет гнев на милость. Но как только папа уходит, она возвращает свой диск на место.
А я больше всего люблю кантри: даже не знаю, чем меня так привлекает сочетание громкого надрывного пения и бренчания на гитаре. У музыки кантри лимонный вкус. Только она не просто кислая на вкус, а пряно-сладкая, как лимонная глазурь или как холодный искрящийся лимонад. Каждый аккорд – лимонный праздник! Обожаю кантри и обожаю лимоны!
Помню, я была совсем малышкой, мама кормила меня на кухне завтраком. И вдруг из радиоприемника звучит:
Эльвира, Эльвира!
Со мной моя Эльвира!
И я пою:
Ум-па-па, ум-па-па, Хей-хо…
Откуда-то я уже знала эту песню – наверное, слышала по телевизору или по радио, вот и запомнила. Я аж завизжала от радости и чуть не выпала из стульчика. Изо всех сил я пыталась показать на приемник, а выходили только гримасы, да руки с ногами судорожно дергались. Мне очень хотелось снова услышать эту песню. Но мама ничего не поняла: только смотрела на меня растерянно, как на сумасшедшую.
Откуда мама могла знать, что песня «Эльвира» группы «Окридж бойз» мне ужасно понравилась, если я сама не сразу это поняла? Как было объяснить, что она вся состоит из золотисто-зеленых цитрусовых нот и пахнет только что разрезанным лимоном?
Если бы я могла удержать в руках кисть – такая бы вышла картина, класс!
Качнув головой, мама поднесла к моему рту следующую ложку яблочного пюре. О скольком же она не догадывается…
Я рада, что ничего не забываю. В моей памяти находится место для каждого прожитого мига. Хотя толку от этого мало, ведь я ни с кем не могу поделиться своими воспоминаниями, не могу ни о чем рассказать.
