Дочь уже давно просила, чтобы я написал что-нибудь про нее. Я отказывался. Она чередовала уговоры с угрозами и шантажом. Я говорил, что я художник свободный, по заказу не пишу, а последнее время не пишу вообще. Она не отставала. Надувала губу. Как сейчас не принято – нижнюю. В конце концов родительское сердце дрогнуло. И тогда я подумал, что если даже такие гении как Веласкес и всякие Вермееры с Рембрандтами не гнушались писать на заказ, то и мне, вроде как, не должно быть зазорно. У этих творцов, правда, мотивация была существенно иной, но и я, с другой стороны, не Веласкес и, уж тем более, не Рембрандт. А увековечить себя, изобразив где-то там в углу полотна или в отражении зеркала, как бы ненароком, тоже, вроде, чего-то да стоит. Во всяком случае, так думали перечисленные художники.
Быть отцом двадцатилетней дочери, живущей самостоятельно за много тысяч километров, – это уже почти постриг. Не в смысле обета безбрачия или характерной прически, хотя подобием тонзуры я как раз обзавелся. Я говорю о Смирении с большой буквы «С». Теперь это одно из моих главных отличительных качеств, наравне с перееданием. А что остается?! Они там взрослые и свободные от родительского гнёта выстраивают быт, формируют жизненные приоритеты и принимают решения, исходя из своего уже немалого многомесячного опыта самостоятельности. И не все их решения, как легко догадаться, укладываются в концепцию «как хотели бы родители». Что-то кладется прямо перпендикулярно. С другой стороны – ни странно, ни ново. Она там – с амбициями и шагающая в ногу со временем, а мы здесь – вообще ничего не понимаем. И как мы можем на это реагировать, еще и на многокилометровом расстоянии? Только принимать. Принимать – как конечный результат долгой борьбы с непреодолимым. Принимать их решения и свои успокоительные препараты. Мы были другими, думаю я в унисон со всеми предыдущими поколениями родителей. К тому же, наши родители, как мне кажется, были поспокойнее. Мне так кажется абсолютно искренне. Как, наверно, казалось и всем предыдущим поколениям родителей. Советское дворовое воспитание шло на пользу сразу всем: детям добавляло шрамов и самостоятельности, родителям – особого состояния спокойствия, граничившего с просветлением, допускавшего, что дети где-то там что-то там сами делают на улице. И возвращать детей откуда-то со двора было в порядке вещей, только когда уже совсем темно. Для этого достаточно было периодически выкрикивать имена в форточку, но не более. Я это отлично помню из своего детства. Но сейчас, надо сказать, мало кто практикует такой подход. Гуляющий самостоятельно ребенок сразу обеспечивает окружающих стойкой уверенностью в крайней маргинальности его родителей. Теперь я гуляю со своими младшими детьми на детской площадке, пристально наблюдая, не слишком ли далеко к краю этой площадки и моих представлений о безопасности они оказались. Причем порог допустимого я примеряю на себя теперешнего – инертного и опасливого. И регулирую их передвижения я окриками, которые на младших моих детей действуют, мягко говоря, не с первого раза и не так беспрекословно, как мне бы хотелось. Что говорить о двадцатилетней, живущей даже в недосягаемости радиуса действия моего окрика дочери.
