На шестьдесят первом году жизни Фёдор Михайлович Неверов утратил чувство времени. А вслед за ним и чувство реальности. Он не понимал ни какой сейчас год, ни какой месяц, ни какой день. И лишь различал тьму и свет за окном, с неукоснительной периодичностью сменявшие друг друга вследствие вращения земного шара вокруг своей оси.
Облачённый в лёгкую белоснежную пижаму он лежал на спине, вытянув ноги и положив руки вдоль тела ладонями вниз, и явственно ощущал свою невесомость. А ползущие на потолке яркие всполохи света от проезжавших автомобилей принимал за хвосты комет, пролетавших в опасной близости от его, дрейфующего во тьме мироздания, ложа.
Последнюю неделю по ночам он периодически вскакивал, водил руками по воздуху в поисках точки опоры, испуганно оглядывая комнату. Затем снова единым махом откидывался на подушку и закрывал глаза. И долго ворочался с боку на бок, словно искал, где можно укрыться от преследовавших его видений. А под утро засыпал сном праведника.
Коротко скрипнула дверь – в комнату заглянула Мария, дочь Неверова, тридцатипятилетняя женщина, фигуристая, с грудью и талией и на лицо красивая, но при этом напрочь лишённая обаяния, что делало её природную красоту малопривлекательной для мужчин, как цветок, лишённый запаха.
– Пап, ты спишь?
Он не спал, но ответил не сразу, словно что-то мучительно преодолевая в себе, с той невыносимой медлительностью, какая бывает во сне.
– Нет.
– А почему в темноте?
– Время Тьме.
– Не усложняй, – бросила она пóходя с ненавязчивым указанием в подтексте: «делай как я».
Мария пошла по стопам отца. Тоже – писатель (ница). Однако в отличие от него, она как раз упрощала. Её писанина была сродни сладкому пирогу, который хоть и красив с виду, неупотребим в пищу ни при каком застолье. И не столько из-за обилия всевозможных искусственных добавок, сколько из-за полного отсутствия натуральных ингредиентов – так отозвался Неверов о её первой литературной стряпне. Она тогда не приняла его всерьёз, приписав столь откровенно нелестное замечание ревности литератора к успеху коллеги – у неё сразу нашёлся издатель. И в своей личной жизни Мария уже не раз натыкалась на непреодолимую преграду непонимания, благодаря своей склонности к бесконечному упрощению. Из чего однажды сделала скоропалительный вывод: мужчины всегда и всё усложняют, а это вредит нормальным отношениям. Некоторые природные особенности (как психические, так и физиологические) мужчин, с которыми ей доводилось сталкиваться, она без колебаний квалифицировала, как недостаток, не осознавая, что подобный взгляд на противоположный пол является её собственным, и довольно серьёзным, изъяном. Ведь не станет же человек в трезвом уме и твёрдой памяти каждый раз, проходя мимо бочки, пинать по ней ногой с досады, что она круглая, а не квадратная. Короче, сказочный принц обошёл её стороной, а сама она была принцессой на горошине. И нельзя сказать, чтобы все её причуды были следствием непростых семейных отношений. Родители любили и друг друга, и её, и всё делали для воспитания и образования дочери. Впрочем, наверное, слишком любили, и это отозвалось в ней гордыней. Да и «свет мой зеркальце» ежедневно склоняло свою хозяйку к самолюбованию. И при наличии не таких уж грандиозных способностей Мария предъявляла грандиозные требования к окружающим. А жила она по завезённой извне схеме: каждый сам за себя. Опыт родителей не в счёт – вышел из моды, и его без сожаления спустили через унитаз глобализации. Друзей по известной причине у неё тоже не было, кроме одноклассницы Ирины Мурашкиной, женщины простоватой и малообразованной, но не лишённой добросердечия. По словам Марии, Мурашкина сама навязалась в подруги – ей это «зачем-то было надо». А Мурашкина была просто другого склада, она жалела её – такая красивая и такая неустроенная! – и не раз с энтузиазмом кладоискателя пыталась свести её с кем-нибудь из знакомых своих знакомых, чтобы хоть как-то осчастливить незадачливую одноклассницу. Между тем, для самой Марии цену имели только деловые контакты – эмоциональная составляющая усложняла отношения, а это ей претило (ничего личного). Отсюда неистребимая фальшь, сквозившая в каждом её слове.
Мария распахнула дверь, прошла в комнату. Монитор излучал голубоватый свет, выхватывая из темноты большой портрет матери на стене и край книжного шкафа. Неверов лежал на спине, упёршись взглядом в потолок.
– Роман закончил?
Неверов скривился.
– Это не роман.
– Хорошо, повесть.
– И не повесть! – В его голосе вскипело раздражение.
– А что?
– Просто… фантазия. Да и какая разница!
– Хорошо-хорошо, успокойся. Пусть будет фантазия. Я просто спросила. Можно? – Мария указала на светящийся экран монитора. – Заодно вычитаю ошибки.
– И добавишь своих, – услышала в ответ.
– Папа, ты слишком груб со мной, – сказала она через паузу спокойным тоном. – Тебе не кажется?
– Зато справедлив.
– Прощаю. Потому что люблю.
– Сомневаюсь.
Мария завела глаза к люстре, демонстративно набрав воздуха и выдохнув с показным равнодушием – мол, дело твоё, меня это нисколько не напрягает.
– Так я прочту?
– Только после мамы. Она блестящий редактор. Заодно подскажет… А то я запутался… Позови её.
«О! Какой странный у него сегодня разговор», – подумала Мария. Она всё ещё надеялась, что это его очередная и, надо сказать, небезопасная для психического здоровья мистификация.
– Как ты себя чувствуешь?
– Нормально. Почему ты спрашиваешь? Позови маму.
Мария долго со значением смотрела на отца, постукивая пальцами по косяку, и ответила скупо:
– Её нет, – и тут же добавила: – К сожалению, – вложив в это «и потому иметь дело с тобой приходится именно мне, что меня угнетает из-за твоего неуживчивого характера».
– А где она?
– Надеюсь, на небесах.
Под ним дрогнуло ложе. В глазах, словно две звезды взорвались, он сердито передёрнул плечами.
Мария щёлкнула выключателем. Искусственный свет сменил естественную темноту. Она подошла к отцу.
– Ужин готов. Пойдём…
– Позови мать! – вскричал он с капризным вызовом.
Мария присела на кровать, положила свою холодную ладонь на его пылающую руку.
– Папа, очнись. Она умерла.
– Умерла? – Неверов закрыл глаза, беззвучно пошевелил сухими губами, словно что-то прикидывая одному ему ведомое. – Когда?
– Завтра десять лет.
Он открыл глаза. Произнёс с интонацией учёного, обрадованного хорошим результатами в ходе сложного и ответственного эксперимента, будто речь шла о подопытном животном:
