Загрузить/ Через сорок три секунды
Джульетта, прекрасное создание, в нашей жизни есть фрагмент времени, который абсолютно мертв. Это время, которое требуется компьютеру для включения. Время, когда мы неподвижно стоим перед экраном, который постепенно окрашивается, и живем без веса, не имея возможности делать ничего, кроме как ждать.
Это время слишком долгое, чтобы его игнорировать, и слишком короткое, чтобы его не забыть.
Я верю в интуицию, Джульетта, и люблю давать волю своему разуму, даже когда логика говорит против него.
Ты когда-нибудь измеряла время, необходимое компьютеру для включения? Это 43 секунды.
Задумывалась ли ты когда-нибудь, сколько дел можно сделать за то время, что мы оставляем его неиспользованным?
Эти секунды – самая драгоценная кровь, особенно сейчас, когда Система забрала все время, которое у нас было раньше, и использует его исключительно для своих производственных императивов и иллюзорных обещаний.
За эти сорок три секунды я нашел трещину, чтобы вырваться из этого изгнания и вернуться к дыханию жизни, природе, любви, сексу и искусству. Для нашего существования нет других границ, кроме тех, в которые мы его заключили.
Мы можем дать свет мертвым вещам. Подумай об этом. Волновые движения
в воздухе могут стать звуками; плавающие частицы могут стать запахами.
Это случилось на рассвете много дней назад. В невинном свете этой комнаты, теперь такой виноватой, я думал о том, как вернуть море потерянных секунд с помощью бокала сверхъестественного терпения. Я собрался в попытке побыть в мире бесплатно в течение очень долгих мгновений, тех мгновений, которые никто никогда не предполагал использовать и которым мы все позволяем ускользнуть. Каждый день, скрупулезно, я бы улавливал то мертвое время, которое проходит от щелчка включения компьютера до полной загрузки иконок на рабочем столе, и я бы превратил его в жизнь, впиваясь зубами в жилы мгновений, которые Система еще не загрязнила.
Я бы играл, вспоминал, придумывал, любил. Я бы избежал смерти, которую они нам навязывают, и не потерял бы право удивляться.
Полет всегда рождается из восприятия боли и потребности вновь обрести любовь. Полет – это не бояться отключиться от сети и позволить своему разуму блуждать в неизвестных землях.
Я выдернул вилку, Джульетта, для самого невероятного путешествия.
Из этого окна всё кажется неподвластным времени. Когда включается компьютер, я вижу фрагменты машин, беззвучно поворачивающих за угол.
Я жду. Центральная панель ворот закрывает тела прохожих на тротуаре. Я вижу только их обувь, и по этой обуви я чувствую времена года. Я видел, как легкие сандалии знаменуют наступление лета, а крепкие кожаные ботинки, храбро выдерживают зимние лужи. Белые парусиновые кроссовки заранее нашептывали мне цвета и ароматы весны. Обувь рассказывает.
Этот двор представляет собой идеальный шестиугольник. Большие терракотовые горшки у входа, расположенные на шести ступенях лестниц, пристально наблюдают друг за другом, как безмолвные стражи; пропитанные смогом лавровые листья выживают среди мусора и окурков, забыв о природе, их кожа огрубела от послеобеденного безразличия.
Иногда молчание бывает упрямым. Летом, с открытым окном, я могу различить смыв унитазов, несколько дрелей, разрывающих воздух, щебетание соседей на проводах их интимного и бесстыдного белья.
Белые спутниковые тарелки поднимаются одна на другую, присваивая себе права в небе от имени своих хозяев.
Пропеллеры внешних корпусов кондиционеров вгрызаются в стены в этом остатке голубого цвета, вклинивающемся между зданиями, последний Эдем мира, погруженного в скуку.
Я никогда не видел, чтобы дети играли; они заняты в своих домах, перед экраном, который постоянно включен.
Дальше я помню: есть сад, где собаки мочатся и пасутся на запахи; небольшой бар, потом строительный магазин, школа, жизнь.
Вот что дает мне окно в этом моем изгнании: изношенную штукатурку и асфальтовые лохмотья. Но в этом маленьком горизонте я слежу за тобой сорок три секунды каждый день.
Все мое время свободы в эти двухтысячных посвящено тебе, Джульетта. Твои глаза Востока говорят мне о далеком мире, который так отличается от моего собственного.
Я вижу, как ты выходишь из подъезда, всегда торопясь, зажав сумку в руке, чтобы положить в неё ключи, а твои волосы бегут обнаженными навстречу миру. Я думаю о том, что под пристальными взглядами людей ты отличаешься от всех остальных.
Кто знает, сколько раз ты ускоряешь шаг потому, что кто-то на улице бросает тебе в спину привычную гнусную фразу: «Извини, у тебя есть минутка?»
В своих бесплодных речах люди всегда безответственно упускают время: извини, у тебя есть время, если я найду немного времени, я тебе позвоню, время идет, удели время времени…
Время… время … время – алиби для всех, для всего. Во имя времени мы ждем, прощаем, терпим, мстим. В идее времени правительства управляют надеждами людей, отцы обманывают себя благодарностью своих детей, все мы верим в скоротечность боли, какой бы ужасной она ни была.
Если бы мы только знали, что такое время. Если бы мы только знали, как его осознавать, как рассуждать о нем, как чувствовать его.
Я снова вижу себя ребенком, со сросшимися бровями и выбритыми наголо волосами; в школе-интернате каждые двадцать дней приставляли бритву к затылку, фиксируя меня, ставя на стул под большим потолочным окном. Я смотрел в сторону окна с колотым стеклом, выходящего во двор, чтобы не видеть, как мои черные локоны падают на засаленную плитку с цветами.
По другую сторону непрозрачного стекла, на игровой площадке, мои одноклассники весело бегали за мячом; они кричали в поту, возбужденные борьбой.
Расстояние между мной и другими детьми безжалостно увеличилось с первого дня, когда мама оставила меня у ворот школы с рюкзаком, который она нашла в подвале; во время переклички я наблюдал за остальными, у них была дизайнерская одежда и элегантные кожаные рюкзаки. Они собрались в небольшую группу и смеялись между собой, указывая на мой рюкзак и поношенную обувь на моих ногах.
В грохоте трапезной, после футбольного матча, одноклассники метались между столами, счастливые и взволнованные, с защитными щитками в руках, в потных и грязных рубашках, в тисках еще живой энергии; они давали друг другу большие толчки и громко смеялись, тщетно призываемые к порядку дворником, который прошел, проклиная тряпку на пороге.
