Торжественный, духовный Гимн советскому пионерскому лагерю!
Детство – это то, что мы потеряли во
времени, но сохранили в себе.
Эльчин Сафарли «Я вернусь».
«На дальней станции сойду,
Трава по пояс,
И хорошо с былым наедине
Бродить в полях ничем,
Ничем не беспокоясь
По васильковой синей тишине»…
Михаил Танич
«Тихо река мне тогда повторила,
Чистое поле в дали повторило,
Веткой береза, качнув, повторила:
– Не остуди свое сердце, сынок!»
Виталий Лазарев.
***
По привычке, когда пишу о себе и событиях, в которых принимал участие, то все откровенно, до мелочей.
Это-осознание сверхответственности, как будто, заполняешь чистый лист своими деяниями и мыслями, самому Богу в Душу.
Да и разве можно быть безразличным и неправедным к месту, где ты любил, и тебя любили и ненавидели!?
Для меня это навсегда – «место силы» (как у Карлоса Кастанеды) и если хотите, сакральное место! Такие же, как спортзал и школа и, конечно же, беззаветный пионерлагерь «Березка».
***
Раннее субботнее утро в лагере. Солнце встает из-за сонной сырой стены
осин и лип.
Влажно и остро обволакивает запахом, свежескошенной травы…
Когда мы были поменьше, в такое утро, открыв глаза, обнаруживали на спинках наших кроваток, чистые рубашки, носочки и штанишки. Это значит, что сегодня приедет мама!
Я всегда удивлялся, когда же воспитатель и нянечка успевали, найти в чемоданчиках и разложить все наши вещички…
Баба Маня (тогда ее еще звали тетя Маша) – Хозяйка этих мест и наша Берегиня!
Ее небольшой дом был за территорией лагеря, прямо, напротив въездных ворот,
на границе леса и поля. Как у Бабы-Яги, на границе Нави и Яви.
Числилась она вторым сторожем и получала за это, от завода, микроскопическую зарплату.
С самых яслей, каждый вечер, она поила нас парным молоком, по 10 копеек за огромную кружку. Присматривала за нами, по просьбе наших родителей, на ясельных дачах.
Баба Маня вывела свою корову ЗОрю на прокошенный луг, на опушке бесконечного совхозного сада. Над ЗОрей, сразу же, завертелись оводы, зажалили ее. Зоря скучно жует траву, лениво отмахивается хвостом. Баба Маня, засунув, сухие ручки под фартук, смотрит укоризненно на Зорю…
Я выбегаю из ворот, равняюсь с бабой Маней и машу ей рукой. Она кивает мне и подзывает к себе.
Подбегаю к ней, глажу Зорю по голове и по нежному уху. Она дергает головой и беспокойно, переступает ногами.
– Геня, (баба Маша, так зовет меня с яслей) бегаешь?
Я киваю. Помоги с ребятками – сено поворошить и стог наметать под навес. ВО сколько, мотокосилкой, совхозные наваляли! Дочь из Москвы, с зятем, не скоро приедут. Погниет все… И дрова, наколоть на поленницу, надо бы… Мальчишек наших: Мишку, Валерку, Женьку позови. Вам, все одно, разминка и спорт!.. А вечером молоко пить приходите, так, без денег… Хотите, девочек своих приводите! Пусть тоже, парного молочка, попьют! Это ж, не помои магазинные!
Я хмыкаю: -Нет у нас девочек! Всех «деревенские» увели! Одни придем!
Не хотелось обирать Бабу Маню, даже по мелочам. Жила она бедно.
– Как же, нету! -качает головой баба Маня: -Вчерась вечером, на танцы пошла с внучкой, посмотреть! Как глянула, что там деется?! Все по кустам разбрелися! Бознатьшто! Страм!
– Теть Маш, это не мы!
– Да уж, буде говорить-то!…
– Ладно, теть Маш, придем после обеда, поможем, с удовольствием!
Я бегу дальше и сворачиваю на тропинку, диагонально втекающую в березовую рощу.
Слышу музыку из лагерного репродуктора:
– Выступает – «Большой Детских Хор Центрального Телевидения и Всесоюзного Радио»! :
– Спроси у жизни строгой:
– Какой идти дорогой?
– Куда по Свету Белому отправиться с утра?
– Иди за Солнцем следом, хоть этот путь неведом,
– Иди мой друг, всегда иди, Дорогою Добра!
Я бегу по плотной, широко натоптанной тропе, увеличивая скорость. Под горку бежать легко и приятно. Белые стволы слились в мерцающий стробоскопный поток-тоннель. Прыжок через небольшой овражец. Отсюда, легко-покатый путь прогнулся вниз на тридцать градусов. С максимальной скоростью слетаю с березового бугра в лощину между березняком и еловым перелеском.
Лощина – это гнуто вытянутая, с севера на юг, с покатом в ту же сторону, поляна пятьдесят на четыреста метров, между берёзовым и еловым массивами.
На той стороне, затененная тяжелыми еловыми ветвями, ползет зарастающая двухколейная грунтовка.
Памятная долинка-лощинка «Костровая».
Почти в центре её незаживающее черное родимое пятно от сотен «прощальных костров». В полусотне участвовал, а пару десятков из них, собирал собственными руками.
Перебегаю поляну поперек, уходя влево от Костра. В еловом сумраке, в десяти метрах от дороги бурты, которые в детстве мы считали: то партизанскими землянками, то укрытиями для советских танков.
Выбегаю мимо елей, к колхозному полю через редкий осинник.
Пшеница рУсо и широко выстилается во все стороны, как мне чудится, до самого фиолетового тумана на горизонте.
Постепенно сбавляю темп. МашУ руками, восстанавливаю дыхание.
Сажусь на бревно, но вдруг подскакиваю и ныряю в хлеб. Знаю, что это вредно Полю, но не могу себя сдержать…
Хлебные колосья, цвета волос любимой девочки, размыкаются надо мной, а за ними глубокие синие небеса, как её глаза!
Треск кузнечиков, покалывание тела колосками, через тонкую мокрую майку, ощутимый жар Хлебного Поля!
Шорох и раскатывание в ладонях твердых хлебных зёрен…
Откуда это!? Я насквозь городской, ни бабушки в деревне, ни даже дачи, у меня нет…
Просто я вырос здесь!
***
Сколько раз призывал себя: – прекратить, не безвредные манипуляции, с ностальгией по детству в лагере! Ну или, хотя бы, мыть руки и голову, хозяйственным мылом, после!..
Это одновременно и наркотическая эйфория счастья, и боль опустошения!
«Нелепый» лагерь, он так врос в меня, что стал частью меня. Мне казалось, что он будет всегда!
Он столько всего мне дал, что мои ничтожные попытки, как-то отплатить ему за это, оцифровать эти, обострённо просветленные воспоминания, так и останутся бледной березовой рощицей, не выпустившей ранней весной, под солнце, микроскопические зеленые листочки. А теперь, уже и вовсе, заросшей бурьяном и заглохшей, обратившейся в задичалую «крепь»…
«Комсомольское затмение августа», «Березовый апокалипсис» – лишь одиночные, неясные пиксели на не прорисованной объемной картине! Серебряные, тридцатиметровые, стволы подпирают самый верх неба и непроглядную глубину бесконечного леса.
Страна, официально, была атеистической, но березовая роща, и сам лагерь, стали нашей совестью и религией! Нашим зеленым храмом под синим, бескрайним небом детства.
Взрослея, я не расставался с ним.
