Стоял тот особенный вечерний час, когда время «пик» уже полностью схлынуло и из автоматически открывающихся дверей вагонов метро, автобусов, троллейбусов и трамваев был извержен нервный людской поток, спешно растекавшийся по своим многочисленным подъездам и подворотням.
Улицы Москвы в этот сумеречный ноябрьский вечер (стояли его первые числа) заполняли только те, кто, подолгу засиживаясь на работе, давал передышку сердцу и нервам, да командировочный люд, использующий редкие часы, посланные каждому судьбой, и которые, бог знает, когда еще будут для того, чтобы увидеть своими глазами, что же такое Москва, побродить по ней, что-то запомнить и потом рассказать своим близким и знакомым, приобщиться к её духу, суете – в общем те, которым либо торопиться было некуда, либо спешить просто не имело никакого смысла.
Вадим Сергеевич Горин шел размеренно, неторопливо. Его высокая сухощавая и слегка сутулая фигура в сером пальто и в такого же цвета каракулевой шапке с козырьком и отворотами казалась бы тенью, окажись он на пустынной улице. Тут же, на этой модной и ярко освещенной улице, он был частью того целого, что двигалось в одном ритме и гомонило на все лады.
Впереди – рукой подать – виднелся виадук, в зеве которого сияли огни Белорусского вокзала, откуда в 20 часов с минутами должна отойти его электричка.
Сняв напряжение и усталость последнего месяца, успокоенный и удовлетворенный сегодняшними успехами на машинно-испытательной станции, он видел улицу, свет фонарей, снег, шагающих пешеходов – в общем всё то, чего не замечал еще вчера, поглощенный делами и мыслями о новом, усовершенствованном приводном вале кормораздатчика, который так неожиданно подвел его на предыдущих испытаниях. Сегодня всё было иначе. Напряженный месяц работы, оказывается, не прошел даром. Подписан акт приемки, чертежи можно передавать заводу. Небольшая, день-два, передышка – и новая, более интересная работа. Но о ней сейчас как-то не думалось.
Наступила долгожданная пауза, знакомая многим творческим натурам, когда, целиком отдав себя законченному делу и еще не увлекшись новым, чувствуешь удовлетворение – дело сделано! Появившуюся такую легкую, необходимую для души пустоту надо заполнить новыми идеями.
Мысли неторопливо и хаотично, словно кружившиеся над головой пугливые снежинки, перелетали с одного на другое и, когда касались матери, сжималось сердце и становилось тревожно и тоскливо на душе.
«Как ты там, родная? Не оторвать тебя от дома, хотя столько лет мучаешься и страдаешь от нелегкой судьбины. Я один… Ты там – одна-одинешенька… Зачем всё так?.. Почему мы не вместе?»
Вспомнилось, как в последний приезд домой на его просьбу переехать к нему в столицу навсегда, она отказалась.
«Што ты, сынок? Здесь похоронен отец твой… И Юра… Куда я от этих могилок? Уж лучше ты возвращайся. На завод тебя возьмут. Оторвут с ногами и руками за твою умную голову. А што здесь не Москва, так на кой она тебе? Родная земля – теплее и лутше.»
Горин не спешил. Смахивая с ресниц легкие снежинки, с любопытством рассматривал прохожих. Мимо, шлепая по мутной снежной жиже обувью, проходили женщины. Сегодня он их замечал: какие на вид, в чем одеты, как выглядят. Давно он их не замечает… Очень давно!..
Вдруг, возле самого виадука, когда он собирался войти в него, оттуда, словно из-под земли, вынырнуло и замерло перед его глазами лицо, знакомое до невозможности и такое невозможное здесь, в Москве. Да и вся женская фигура в темно-синем пальто с пушистым белым воротником и в белой вязаной шапочке показалась ему наваждением: так невероятно было её появление в этот час в городе, далеком от мест, где, по его, Вадима Сергеевича, понятиям, она должна была быть сейчас.
Какое-то время, растерявшись и не веря своим глазам, они стояли молча, по-видимому, соображая, что же это такое: показалось им, приснилось ли или на самом деле они видят друг друга, что было просто невозможным?
Первым пришел в себя Горин.
– Здравствуй, Ежик! – удивленно и радостно произнес он, разглядывая такое знакомое, до мельчайшей черточки, до неуловимого изгиба женское лицо. – Ты как здесь очутилась? В такое время и одна?
– Здравствуй, Горин! – совсем неуверенно, а, вернее, растерянно ответила она, и не радость светилась в её распахнутых глазах, а неуловимая тревога. – Я не надеялась… – Молодая женщина хотела еще что-то сказать, но промолчала, решив отдать первенство в выяснении сложившейся ситуации мужчине, который был ей дороже самой жизни.
– Ты, Наталья, в Москве… Куда же путь держишь?
– Домой… В свою гостиницу. Я здесь в командировке.
В одно мгновение, словно сговорились, они устремили друг на друга глаза – и они столкнулись в незримом поединке: серо-зеленые и преданные, казалось, до последнего вздоха, до самого гроба женские глаза и в чем-то виноватые, потемневшие карие глаза Горина.
Сверкая и кружась, тихо падали снежинки. Иногда усиливался порыв холодного ветра, и они, закручиваясь в спираль, хороводили, освежая лица, перед глазами. Мимо проходили люди, задевая две неподвижно стоящие, словно кем-то завороженные фигуры, мешающие направленному движению и ломающие его траекторию.
