Смерть ящерицы считалась в моей семье счастливым предзнаменованием.
Происходившая из родных земель моих предков, блудливая сия примета давно уже лишилась необходимости в намеренном воспроизведении ее, ведь почти не осталось в мире мигрирующих рептилий, да и разносимая ими чума напоминала о себе только треугольными следами от вакцинирующих инъекций на наших бедрах. И все же, каждый раз, как случалось мне увидеть мертвую ящерицу, я смущенно улыбался, извиняясь перед ней за грядущую свою удачу.
Краснокрылый геккон, отвлекший меня от чтения, не желавший стать добычей летучей пираньи, ударился об оконное стекло, оставив на нем темную карту высыхающих островов и упал на истерзанный подоконник, сотрясаясь, выбивая в воздух коричневые споры ржавчины, угрожая заразить ею металлическое ограждение балкона. Преследователь его, извернувшись тяжелым темным телом, возмущенно заурчал, не имея намерения приближаться к моим чертогам, на несколько мгновений завис, лениво поводя размашистыми крыльями, а затем, презрительно лая, несколькими порывистыми прыжками исчез в переливах алмазного солнца.
Раздумьями своими совершая радостное вторжение в неистовое утро и кричащую улицу, я сидел на растертом красными ромбами широком сером диване, служившем мне ложем уже много лет. Осматривая комнату и признавая в ней нестерпимую солнечную тишину, щурясь от приливного света, прислушиваясь к доносившимся с улицы голосам и обрывкам сотрясающих тело ритмов, выплевываемых торопливыми автомобилями, втягивая воздух расширившимися в предчувствии добычи ноздрями, я готовил себя к новому безжалостному дню.
Узрев благоволящую для меня гибель, я потянулся, выпрямил босые и грязные ноги, резко поднялся, поводя плечами в дуновении прохладного ветерка. Схватившись за открытую дверь, вцепившись пальцами в ее шероховатое, рассыпающее хлопья белой краски дерево, я выглянул на балкон, бросил взгляд вниз, на крышу синего автомобиля, блеснувшую стеклом люка, улыбнулся ярким зеленым птицам, исступленно вопившим на дереве, упиравшемся ветвями в мои окна. Если бы у меня было столько желаний, сколько есть птиц в этом мире, я бы чувствовал себя богом. Ящерица лежала на мятом хребте ржавого железа, подставив матовый живот последнему своему соглядателю, подергивая мягких очертаний крыльями в мутных оранжевых пятнах, высунув язык, истекая кровью из широко раскрытой пасти. Следовало бы убить ее, прекращая страдания несчастной твари, но в тот час у меня было недостаточно гнойников для милосердия.
Вздохнув, я вернулся в комнату, зевнул, осматриваясь, заметил раскрытую книгу, лежащую на полу, присел, прочитал пару страниц о различии способов, которыми гусеницы превращают себя в куколку, обматываются нитью шелковины, прячутся в выеденные ими хитиновые остовы других насекомых, скручивают старые листья, устраивая уютное логово. Книга, написанная более двух веков назад, многое хранила устаревшим и неверным, но именно в этом и заключалось для меня очарование ее, в великолепных неточностях, утверждавших красоту ошибки, в многословных описаниях удивительных видов, имеющих сходство с существующими в настоящих времени и пространстве, но в то же время обладающих и достаточным количеством различий для сомнения в том, идет ли речь об одном и том же существе, лишь изменившим название и точность изображения. Действительность, исчезавшая в солнечном безумии, казалась как никогда более привлекательной, когда взор мой касался тех строки потому я с наслаждением внимал им, позволяя ломкой улыбке порочить мои губы. Книга насчитывала всего пятьсот страниц и я берег их, не позволяя себе чтение более десяти за один день. То было сокровище моего лета, дарующее мне силы и храбрость пережить беспутный зной и я не намеревался потратить все драгоценности за неделю. Впервые в жизни я был благоразумен и спокоен, мало что могло служить причиной для моего волнения, и если и была возможность для меня быть счастливым, то я приблизился к ней настолько, насколько было то возможно.
Закрыв книгу, я вдохнул в себя порыв ветра и тот замолк, весь оставшийся в моих легких. Тряхнув головой, избавившись от солнечных знамений, я поднялся и вошел в темный коридор, длинный и пустой, поблескивающий мерцающими неровными стенами, как если бы сокрыто было в них радиоактивное сокровище, уныло гудящий сокрытым в нише возле двери счетчиком электричества, заунывным тем шаманом, дарующим мне потустороннюю силу. Сквозь щели между входной дверью и рамой я почувствовал влажный аромат подъезда, скользкий привкус ненасытного лета, уличных страданий и бетонного страха. Пальцы мои дернулись, сжались, согнулись от неприятного возбуждения, готовившего меня к жестокости неведомых столкновений и это неумелое предсказание вызвало во мне раздражение, требовавшее немедленного от него избавления. Повернув направо, я сделал несколько шагов, еще раз совершил подобный поворот, прошел мимо никогда не закрывавшейся двери в уборную и оказался на кухне, где увидел девушку стоявшей спиной ко мне, напевающей неизвестную мне песню, пританцовывающей и покачивающей узкими бедрами. В правой руке она держала керамический нож с черной пластиковой рукояткой и того же цвета лезвием, обросшим голографическими орхидеями. Мраморный сыр поддавался его хрупкому лезвию, опадая прозрачными пластинками ороговевших вожделений. Осторожно подобравшись к ней, почувствовавшей мое присутствие и слегка напрягшейся, я резким рывком прижался к ее телу, обхватывая руками тонкую талию, впиваясь в отзывчивую плоть.
Единственным, что мне нравилось в ней, были ее груди. Не очень большие, лишь немного не помещавшиеся в моей ладони, приятно не имеющие различий между собой, в равной мере сочетавшие упругость и мягкость, умилительно округлявшиеся, когда одежда или белье сжимали их и обретавшие в том дополнительное очарование, они были для меня достаточным вознаграждением за все отвратительное в ней, за мягкую ее посредственность и сладкую легкомысленность, стремление убедить все мироздание в том, что она была, несмотря на всю имевшуюся в ней и возбуждавшую меня мерзость, существом чистым и непорочным и, более всего, за присущую ей сосредоточенность на страдании, которую она с неизменным удовольствием принимала за трепетную чувствительность.
– Мне снились гиены. – повернувшись ко мне, она улыбалась, прядь волос падала со лба, закрывая ее левый глаз, лаская бледные губы, но пальцы мои, обретшие судорожную независимость друг от друга уже искали тьму и никакие слова уже не могли их отвлечь. С трудом освободив правую руку, я бросил ее вниз по животу девушки, натолкнулся поспешными пальцами на пуговицу джинсов и вырвал ее из петли, скользнул под жесткую ткань, стягивая ее с мускулистых ягодиц, просовывая между них средний палец.
