Ночью моросил дождик, но к утру перестал. Деревянный неоштукатуренный домик у Волкова кладбища[1] в этот мартовский день десятого года двадцатого века словно умылся этим дождём, как умывается порой второпях под душем буржуа в доме на Каменноостровском проспекте – одной из самых лёгких и безответственных улиц Петербурга.
Молодой мужчина, вышедший из пролётки, не был буржуа, но жил на Каменноостровском проспекте. Он отличался ответственностью, несмотря на кажущуюся лёгкость своего поведения. Здесь же он, как и его брат, оказался, движимый самыми добрыми и благородными чувствами – перевезти своего друга-поэта к себе.
– Витя, – бодро произнёс он, входя в почти пустую комнату, – мы за тобой, собирайся, где твои вещи…
– Приветствую, Давид[2], – ответил высокий блондин, несколько растерянно поднимаясь с кровати. Казалось, он не ожидал прихода товарища.
– Ты приготовил вещи? – спросил Давид.
– Да, вот чемодан, – Витя показал на предмет, который правильнее было бы назвать чемоданчиком. – И вот ещё.
Он вытащил из-под кровати наволочку, набитую чем-то лёгким и воздушным, как стихи Велимира Хлебникова[3]. Собственно, это они и были.
– Хорошо, пойдём. Ты ничего не забыл?
– Вроде нет… – рассеянно ответил Хлебников и вышел из комнаты. Бурлюк посмотрел на пол и увидел листок бумаги. Он поднял его и прочитал: «О, рассмейтесь, смехачи…» Сунул его в карман, ещё раз внимательно осмотрел комнату и вышел вослед…
Через три дня в эту комнату въехал седой мужчина двадцати пяти – двадцати восьми лет. Он представился хозяйке литератором, но это был обман – Пётр не написал в своей жизни ни строчки. Зато убил двух или трёх людей. Сейчас же он хотел найти Веру В. – так звали ту, в которую он был влюблён уже год. Ту, которую он искал всё это время. Вера В. имела фамилию, но в организации, где они познакомились, её звали именно так: «Веравэ». Или «товарищ Вера».
Только он один называл её так, как называл, – «Бим».
В дверь раздался короткий стук, и она тут же открылась.
– Я вам бельё поменять, – сказала хозяйка квартиры, улыбаясь уголками губ, и быстро вошла. – Прошлый жилец неаккуратен был. Мы его взяли жить, чтобы дочек наших учил, – продолжала она, убирая старое бельё, выпятив свой толстый зад, – он и не платил нам ничего. Нам и не надо вовсе. Вам сдала – просто уж попросили очень.
– Благодарю, – сказал Пётр, внутренне усмехнувшись. Он заплатил за три дня столько, сколько другой не заплатил бы и за три недели, с учётом весьма скромной обстановки. Он бы дал сумму и за три месяца, но не хотел таким образом привлекать к себе внимания.
– Ваше? – спросила она, вытащив что-то из-под простыни. Это были мятые листы бумаги.
– Нет, – покачал он головой.
– Это прежнего жильца. Странный молодой человек, звал себя председателем земного шара. Вилимиром каким-то. Тихопомешанный, одним словом. Раз не ваше, на растопку пойдёт, – без перехода сказала она.
– Позвольте? – Пётр привстал и протянул левую руку.
Хозяйка вложила в неё бумаги. А в свой взгляд – нечто далёкое от пристойности. «Не хватает только, чтобы она губы облизнула», – с усмешкой подумал Пётр.
– Так это же стихи, – сказал он с некоторым удивлением, ухватив в мешанине мелких, почти микроскопических букв несколько предложений, написанных более крупно.
– Это? – хозяйка взяла один из листов обратно, чуть коснувшись пальцев Петра своими и, посмотрев ему в глаза, провела языком по губам.
После чего взглянула на листок.
– Вот это? – насмешливо произнесла она и прочитала: «Бесконечность – мой горшок. Вечность – обтиралка. Я люблю тоску кишок. Я зову судьбу мочалкой».
– Ха-ха-ха, – расхохотался Пётр, – у поэтов бывают удачные стихи, бывают неудачные. Вот это неплохо, согласитесь: «Слоны бились бивнями так, что казались белым камнем под рукой художника, олени заплетались рогами так, что казалось, их соединял старинный брак со взаимными увлечениями и взаимной неверностью, реки вливались в море так, что казалось: рука одного душит шею другого».
– Да уж, – неуверенно вздохнула женщина, – конечно, увлечения, и понятно почему. Согласна…
Когда она ушла, Пётр вытащил из саквояжа маленький револьвер. Подумав, положил его на полку возле стены. Сел на кровать и стал читать исписанные листы, оставленные бывшим жильцом:
Ты позови её, как зовут на рассвете погибшую лань,
Охотники, попавшие в западню сами.
Ты позови её, как встарь звали новь.
Воздевая в воздухе дланями, ждущие любовь.
Те, кто, забыв арго чертей, летели на лепестки роз,
Чтобы целовать стрекоз.
Пётр встал с кровати.
– Позвать любовь, – произнёс он тихо. – Я зову тебя, Бим, – сказал он и посмотрел в окно: там выстроились кресты, какими однажды пометили и его. И не святой водой, а зелёнкой.
Пётр не знал, в каком году он родился, но знал, что в России. Не знал, крестили ли его в детстве, но знал: у него были родители. Детская память цеплялась за то, что было. Или приснилось?
Но ему не приснилось, как в 1899 году в Германии ему мазали лоб зелёным раствором, после того как он сорвался с трапеции. И стал клоуном.
Когда ему было восемь, он забрался на корабль, идущий в Неаполь из Одессы. В Неаполе он научился говорить на трёх языках: итальянском, французском и немецком.
С девяти лет он работал в цирке.
Там он научился акробатике, стрельбе и хорошим манерам. Старый Франц, про которого говорили, что он австрийский герцог, занимался с ним этикетом, историей, литературой, а также научил играть на губной гармошке.
Пётр привстал и пошёл на кухню, где пахло борщом и жареным мясом. На кухне в клетке сидела канарейка. Он налил в чашку горячую воду из самовара.
Тут же на кухню вышла хозяйка.
– Вы любите синема? – спросила она.
– Терпеть не могу.
– Вы шутите?
– Ничуть, – сказал он и пошёл к себе.
Сел за стол, на котором лежало несколько листов из тех, что он нашёл. Ещё раз прочитал один из них:
Я вижу Вэ как круг и точка в нём,
А Зэ – упавший К, в нём зеркало и луч,
Л – круговая площадь и черта оси,
Ч – в виде чаши,
М – лица молний, облаков и туч,
