Арданов, лет тридцати пяти, обрюзгший, но недурен собой.
Арданова, жена его, лет двадцати семи, очень красива.
Ворохлов, пожилой, пузатый, бритый с усами. Говорит на «о», держится надменно.
Жена его, обычная пожилая купчиха.
Илюшечка, лет двадцати, рыженький, одет хорошо, держится прилично, но иногда вдруг оробеет.
Долгов, лет тридцати пяти, светский, смотрит на всех, прищурив глаза, будто изучает.
Серафима, тощая, на лбу кудерки, волосы прилизаны, на затылке хвостик закручен, тараторит, лебезит, жеманится, одета в темное, на груди крест-накрест связанный платок.
Полина, томная провинциальная дама. Французит, плохо разговаривая, закрывает глаза, кокетничает, говорит в нос, одета нелепо.
Гостиная в доме Ардановых. Мягкая мебель, драпировки, коврики, все, как полагается в провинциальном чиновничьем доме. В углу, за столом сидит Серафима Ананьевна с подвязанной щекой, раскладывая карты, облизывая большой палец. Перед ней Луша.
Серафима. Ой деушка, деушка. Трефей сколько у тебя, ужасти, сколько трефей. Это прямо даже редкость, чтобы на одного человека, да столько трефей.
Луша. А это, что же, к худому что-либо?
Серафима. Подожди. Не таранти. Тарантить не показано. Сама ты, значит, бубенная дама. Так. Будет у тебя, у бубенной дамы, в трефовом доме червонный разговор про свои бубенные интересы. И казенный дом тебе с ног покорен.
Луша. А это что же? (Смотрит испуганно.)
Серафима. Ну-с для дому твоего… утренний разговор и для сердцу твоего… бубновка маленькая.
Луша. А это что же?
Серафима. А шут ее знает.
Луша(восторженно). И как это у вас, Серафима Ананьевна, все правильно выходит. И даст же Бог человеку, чтобы так всю судьбу видеть мог.
Серафима. Подожди, не таранти… И на чем обрадуешься… на слезах своих обрадуешься. И будет тебе с правой стороны не то письмо, не то разговор.
Луша. С правой стороны письмо-то? Это как же так?
Серафима. А уж это не нашего ума дело. Не то разговор, не то просто что-то такое. Уж не знаю, что, а будет тебе что-то, вот попомни мое слово, непременно будет.
Луша. Господи помилуй. И как это вы все так, все, ей-Богу.
Звонит телефон. Луша вскакивает.
Серафима. Подожди. Постарше тебя есть. (В телефон.) Слушаю-с. Нет, еще никто не приехал. А где барыня, я не видала, потому я все время занявши по хозяйству, с утра еще присевши не была… Слушаю-с, слушаю-с. (Вешает трубку.) Барин сейчас домой будет. (Показывает на телефон.) Не люблю я эту штуковину. Нехорошая. И кто ее сочинил – худой человек был и, не благословясь, сочинял. Висит тут на стене, да ябеду разводит. (Передразнивает.) Да дома ли Серафима Ананьевна, да что делает? Нет, уж коли ты из дому ушел, так нечего тебе на своем отдалении любопытствовать. Приедешь домой, тогда и спросишь своим человечьим голосом, а не через, прости Господи, дьяволову трескучку. Серафима Ананьевна тоже без дела не сидит. (Присаживается к столу, берет карты.) Серафима Ананьевна всю жизнь работает. Вот когда на фатере жила, так чулком питалась, с утра до вечера шерстяные чулки вязала. И хожу вяжу, и сижу вяжу, и ем вяжу, и сплю вяжу. Вызвали меня в суд свидетельницей – баба там при мне на базаре слова произнесла. Ну пошла я в суд и, конечно, чулок с собой. Сижу, вяжу. А судья говорит: «Вы, говорит, свидетельница Светоносова, работу свою прекратите». А я ему говорю: «Ты, батюшка мой, тут сидишь, так тебе за это деньги платят, а меня хочешь, чтобы я даром сидела, да еще и работать не смей. Кабы ты, говорю, чулком питался, так другое бы говорил». (Раскладывает карты.) Ну-с… А у ног твоих семерка червей.
Луша. Пойдемте, Серафима Ананьевна. Сейчас барин вернется, осерчает.
Серафима. Постой, погоди… семерка червей. И сердце твое, значит, на семерке успокоится. (Входит Елизавета Алексеевна. Луша убегает).
Арданова(улыбается, в руках у нее большой букет маков, напевает).
Танцуй, Робинзон.
Мы тебя прославили,
На ноги поставили,
Танцевать заставили,
Танцуй, Робинзон.
(Поднимая голову.) Ну что это вы право, Серафима Ананьевна. Нашли тоже время. Сейчас гости придут, а вы тут со своим гаданьем! Сколько раз я вам говорила…
Серафима(лебезит). Я и то говорю, пойдем, барыня осерчает. Экая ты, право, Лушка какая. Да мне и не надо. У меня у самой от заботы такое сильное переутомление, что вот даже на щеке плюс.
Арданова(перебивая). Да уж хорошо, хорошо. Кто это звонил по телефону?
Серафима. Барин звонили. Сейчас приедут.
Арданова(ставит цветы в вазы). Вот так… Слушайте, Серафима Ананьевна, не узнали вы насчет цветов?
Серафима(таинственно). Узнавала, барыня, узнавала, да такой мальчишка треклятый, ни за что не говорит. Почитай две недели носит, а ничего от него не выпытаешь.
Арданова. А вы спросили, из какого магазина?
Серафима. Спрашивала. Ничего не говорит. Уж я его и корила, уж я его и срамила. Молчит, да и все тут. Мне, говорит, не приказано ничего отвечать. Мне, говорит, приказано только отдать энтот мак, да и уходить. Я, говорит, права не имею с вами разговаривать. Уж я его ругала, ругала. Коли ты, говорю, с этих лет права соблюдаешь, так из тебя потом что выйдет? Беглый каторжник из тебя выйдет – вот что.
Арданова(смеется). Что вы за ерунду плетете.
Серафима(заискивающе улыбается). Уж это я так, чтоб его попугать.
Арданова. Пойдите приготовьте все поскорее к чаю.
Серафима. Уж я и то говорю Лушке, что уж не знаю, будет меня барыня ругать или не будет. А я уж везде пыль вытерла. Может, они меня за это заругают…
Арданова. Ну что вы глупости говорите.
Входит Арданов. Серафима уходит.
Арданов. Здравствуй, Лизок. Вот тебе твои деньги. (Передает ей пакет.) Сорок тысяч.
Арданова(берет пакет, смеется, приплясывает). Сорок тысяч. Сорок тысяч. Танцуй, Робинзон. Мы тебя прославили… На ноги поставили.
Арданов. Давай, я спрячу.
Арданова. Погоди. Дай поплясать. (Обнимает пакет и кружится.) Никогда еще с таким кавалером не плясала, которому цена сорок тысяч. Танцуй, Робинзон. (Останавливается.) И как можно было дать такую уйму денег за этот старый гриб Вознесенское. Ведь уж такая гадость была, такая тоска, мох да клюква.
Арданов. Ну что ты понимаешь. Там земли много. Ну дай я спрячу.
Арданова. Все-таки весело, что у меня столько денег. Боюсь только, что, пожалуй, мама рассердится. Ведь это ее имение-то было.
