ЁЖИК ПО ДОРОЖКАМ БЁЖИК, НЕ ДЕТСКОЕ
Верес остановился в напрасно сгустившейся тени под вязом, не видя смысла продолжать движение по дорожке вдоль деревьев, охваченных зелёным пламенем молодой листвы. Ни единого признака любимой вокруг, её всевидящего глаза. Только надрывно сосущая грудь жажда, которая отнюдь не от жары. Снова закрутил в пальцах сигарету, выбрав своим занятием изучение пожелтевших костяшек пальцев. Здесь заканчивался его путь по оглушительно просторным набережным, словно по подмосткам неизвестного никому, кроме него, театра.
– Твоё место не здесь…
Он оглянулся, словно кто-то произнёс эти слова вслух.
Где нынче идёт война?
Где в бессмысленной схватке легионеры подымаются в последнюю атаку и падают один за другим в чужую траву под раскалёнными пальмами, и по их телам в мундирах без знаков различия топочут ботинки чернокожих боевиков, кольцо окружения сжимается, и пуля из китайского калашникова разрывает наконец холодную сердечную мышцу?
«Моя любовь осталась на виду беспечной осени. Во всём пора сознаться: что проще умереть во сне, в бреду, чем жить в разлуке, как в неспешном танце (сорвавшимся листом). Один..один… с замедленною казнью до седин, мне листопад откроет метку смерти в изжелта красном фирменном конверте.»
А до того с ним была зима, когда он пребывал в коконе глухоты, в стадии личинки или болезни, или преддверия. Она, его любимая женщина, ссылалась на депрессию, хотя очевидно было, что избегает его. Предложила пожить врозь.
Каждый день воздержания приближает нас к вечному покою…
День …цатый. Он налил водки просто в фужер и выпил механически, как воду. Вторая часть ноктюрна зазвучала приглушённо и пленительно, окутывая нежной сетью, затягиваясь горлом туже и туже. Верес встряхнул головой и громко простонал. Он писал ноктюрн для неё все эти студёные месяцы, ноты вспыхивали страстью, когда он тянул замёрзшие руки к огню конфорки и яростно дрожал от разлуки. Всё написанное отсылал ей раз за разом и улыбался одержимо, читая в ответ снова и снова:
– Не.. Мо-ё…
После Шопена никто такого не писал. Когда он ловил пальцами клавиши, белые, белые, а больше чёрные, для неё они были все чёрными. Если бы раны могли говорить, то боль выбрала бы этот язык, невероятный, как возможность исцеления. Средняя часть ноктюрна продвигалась вперёд как никогда, и это было невозможно остановить, даже если бы он пытался. Морозный ветер словно силился сорвать его с балкона, куда он выходил с сигаретой бессонными ночами, и здесь отзывались прозрачные, звонкие стаккато. Целый лес заиндевевших серебром дирижёрских жезлов раскачивался перед ним. Это уличные фонари вспыхивали сквозь тополиные ветви. Он силился вырвать свою любовь из волглого тумана оседлости, мучимый предчувствием, что теряет её день ото дня. И вкус рюмки, как сосновых побегов его детства, меркнул на его губах перед иной памятью. Её лёгкие поцелуи, падающие навзничь на лицо вместе с ливнем молочных в лунном свете волос, и пылающий висок, сладко коснувшийся вскользь жадных губ. Он просыпался, с сухими глазами, утопая в таком безбрежном одиночестве, которое могла поселить в сердце только близость последней черты, ощутимая уже однажды, когда он умирал от чудовищной пневмонии в полуторагодовалом возрасте. От него отказалась больница, он впадал в дрёму стоя, не выпускаем с бабушкиных рук, а всё существо его уже прощалось с миром, противилось, но не находило сил.
Не шатаясь, он зашагал в караоке и развалился в кресле с микрофоном наперевес:
– Тебе не верится, не нравится
А я такой, а ты красавица
Я восемь дней в неделю пьяница
А ты – сама, а ты – красави-цц-а…
Отразившись от стеклянных столов и огромных мониторов, он выступил под проливной дождь в любимом ею вельветовом пальто в ночные улицы. Верес двинулся прочь, ведомый оцеплением молчаливых городских фонарей, ограждавших его от прежней жизни, полной мучительного счастья. Как Дуремар со своим сачком, фланировал он по большому городскому кругу в поисках живых душ, но не желал сближаться. Мимо портретов кандидата в депутаты Чебуравко, мимо озадачивших его баннеров партии «Проктологи во власть!», он задержался было у листовки объединившихся проктологов и гаишников «Союза меча и орала», но окончательно ускорился после плаката:
«И-и-и тут! Для желающих испражниться – новый хит сезона!»
Плечи намокли, и любой путь неизбежно находит препятствие.
Он просто наткнулся на узкий переулок с льющимся оттуда светом, Вереса ударило в грудь. Он вырвался из петли прежней жизни и увидел коридор времени. Его повлекло вперёд словно смертельно раненное авто всесильным эвакуатором. Дерево, фонарь, старый «уазик». Но дальше был только тупик. Что-то подтолкнуло его к ржавой табличке на углу покосившегося дома, куда едва дотягивался фонарный свет.
Это был message:
Дом №4. …N – ский С.С.»
Не веря глазам, он попятился назад, словно перед валтасаровыми письменами.
И ослеп…
Глаза лишь зеркало, в котором изнутри всплывают слайды из прошлого. Все зацепки сложились в стройную мозаику. Он наяву стоял у разгадки, и на стене перечитывал распечатку озарения. Фамилия и инициалы, её любовника, так они были схожи с вывеской. Верес слился со своей тенью, его затопила чернота, которая вечно дремала где-то внутри, едва заметным пятнышком, которого он даже не чувствовал.
Всегда сторонясь зла.
Руки протянулись сквозь жилые кварталы и парки, и пальцы сомкнулись на мраморной шее.
Он уже отдал всю кровь капля за каплей, день за днём, месяц за месяцем, ничего не осталось. Теперь пришло время закапывать камни, стыдиться своей любви. И карать неверных. На балу этой жизни есть парочка лишних билетов. Пепел сожжённых одуванчиков нескольких неповторимых вёсен, покрывающий тротуары, под действием ливня превратился в грязь.
Give peace a chance… Пожалуй, несколько взорванных мостов за спиной не обеднят инфраструктуру проклятого города.
А потом – просто загасить огонёк свечи…
Баклажаны он никогда не вымачивал, в соли или без соли. Просто они освобождались от кожуры и резались кубиками.
Смеркается в глазах от близости её улыбки на заднем сиденье пустой маршрутки. А судя по искрящимся зрачкам, у неё впереди целая жизнь. Держа её за плечи, Верес признавал это место самым уютным уголком на земле. Он поставил в душе памятник жёлтому Летучему Голландцу, безвозвратно канувшему в тот промозглый вечер.
Укладываются в прозрачную термостойкую посуду вперемешку с порубленной бройлерной курицей. Овощи высятся душистой горкой.
Робкий мороз после nightclub на стоянке такси, когда он не устоял и схватил её в объятия для бесконечного поцелуя на виду у всего таксопарка.
