* * *
Моей опорой в жизни были сильные женщины. Тайный сговор старых и молодых, тех, кто вырастил меня, и тех, кого вырастил я. Эта книга для них.
Моей бабушке Вайолет, которая прошла через трудности своего времени и выбралась, облагороженная шрамами. Она не терпела глупых мужчин, ни охотно, вообще никак. Внуки запомнили ее бабушкой с изумительным чувством юмора и безграничным гуманизмом.
Моей матери Ширли, чьи глаза подмечают все потребности и нужды окружающих. Она часто бунтует и многого достигает. Спасибо тебе за то, что ты громко рассмеялась, когда моя учительница в первом классе заявила: «Не ждите от него слишком многого». И тогда, и сейчас ты делала все возможным, а мир превращала в чудо.
Моей дочери Бобби, которая в три года указала на Луну и спросила: «Эту фтуку сделал ты?» Я ответил «нет», и ты расстроилась. Потом я показал тебе кое-что получше – лошадь. В тот момент, когда ты коснулась гривы, конь коснулся твоего сердца, и вы вместе начали путешествие, ведущее к страсти и цели вашей жизни. Иногда ты мне больше нравишься верхом, но каждый день – отныне и навсегда – я буду любить тебя до самой этой «фтуки» и обратно.
Моей дочери Мэдди, которая научила нас, что настоящий приз получает не победитель гонки или любого другого соревнования. За доброту медаль не дают. Действительно, хорошие люди просто становятся нашими героями. Ты – мой герой.
Никто никогда не говорил мне, что вы сильные женщины. В этом не было необходимости. Я всегда это знал.
Изучая болезнь, мы узнаем больше об анатомии, физиологии и биологии.
Изучая человека, мы узнаем больше о жизни.
Оливер Сакс
Тому было всего сорок, когда он попал в хоспис Буффало с терминальной стадией СПИД. В отличие от большинства моих пациентов, его не окружали близкие: за все время его не навестила ни одна живая душа. Вел пациент себя довольно стойко, и я подумал, а не является ли отсутствие посетителей его выбором, а не показателем одиночества. Что если это его способ лишить смерть публичности?
Меня это озадачило, но, уважая его частную жизнь, я не стал расспрашивать. Даже по изможденному телу Тома было видно, что прежде он был накачан и имел атлетическую фигуру. Он сохранил форму и был молод, что подпитывало мою надежду. Учитывая возраст и физическую силу, я считал, что у его организма есть все шансы положительно отреагировать на лечение, призванное продлить пациенту жизнь. Вскоре после того, как он поступил к нам, я отправился на сестринский пост и заявил:
– Думаю, мы сможем подарить Тому немного времени. Внутривенные антибиотики и физраствор должны помочь.
Старшая медсестра Нэнси на тот момент работала в хосписе Буффало гораздо дольше меня. Она хорошо знала свое дело, и все украдкой подглядывали за ней. К тому же она была остра на язык. Тем не менее ее ответ меня огорошил:
– Слишком поздно. Он умирает.
– Правда? – удивился я.
– Ага. Ему снилась его умершая мать, – ответила она.
Я неловко усмехнулся, то ли из недоверия, то ли это была защитная реакция.
– Не припомню такого урока в медицинской школе, – заметил я.
– Сынок, ты, должно быть, пропустил несколько классов, – парировала Нэнси в ту же секунду.
На тот момент я был 30-летним специалистом-кардиологом и заканчивал специальную подготовку, а в хосписе Буффало подрабатывал по выходным, чтобы оплачивать счета. Нэнси была выдающейся медсестрой-ветераном, у которой не всегда хватало терпения в общении с молодыми врачами-идеалистами. Она сделала то, что делала всегда, когда кто-то не врубался в ситуацию, – закатила глаза.
Я занимался своими делами, прокручивая в голове все способы, которыми современная медицина могла бы подарить Тому еще несколько недель или даже месяцев. Его организм был пропитан инфекцией, поэтому мы вводили антибиотики. Он был сильно обезвожен, и я назначил пациенту капельницу с физраствором. Как врач, я делал все, что мог, чтобы продлить ему жизнь. Но Том не продержался и двух суток.
Нэнси оказалась права. Она четко определила точку на наклонной плоскости, в которой находился пациент. Но как она узнала? Был ли это просто пессимизм или бесценный опыт, накопленный годами наблюдений за смертью? Неужели именно сон пациента подсказал ей, сколько ему осталось? Нэнси проработала в хосписе более двух десятилетий. Она была настроена на ту волну смерти, на те ее аспекты, о которых я ничего не знал, а именно – на субъективные измерения. В моем медицинском образовательном учреждении никто не рассказывал, как пациенты переживают болезнь, а особенно процесс умирания.
Как и многие врачи, я никогда не думал, что смерть – это нечто большее, чем враг, с которым нужно бороться. Я знал о слепых вмешательствах (когда делается все возможное, чтобы люди оставались в сознании и продолжали дышать), но не учитывал того, что любой отдельно взятый индивидуум может желать умереть, как не учитывал и той неизбежной истины, что смерть в конечном итоге неминуема. Меня этому никто не учил, и у меня не получалось увидеть, какое отношение я как врач имею к субъективному опыту смерти.
В конечном счете именно поразительная частота предсмертных снов и видений уходящих пациентов заставила меня осознать значимость этого явления, как на клиническом, так и на общечеловеческом уровне. Как врач хосписа, я побывал у постели тысяч пациентов, которые перед лицом смерти говорили о любви, высшем смысле и благодати. Они признавались, что за пределами лечения часто скрывается надежда, нужно только перестать концентрироваться на терапии и перейти к размышлениям о смысле жизни. Болезнь прогрессирует, благодать и мужество сталкиваются и даруют новое понимание как самим умирающим, так и тем, кто их любит. Понимание, которое, как ни парадоксально, часто оказывается жизнеутверждающим. Данный опыт включает в себя предсмертные сны и видения, которые становятся предвестниками периода самопознания для пациента. Это мощные и волнующие переживания в последние дни или часы жизни, представляющие собой моменты подлинного озарения и гибкой смены фокусировки. Эти переживания часто оказываются маркером четкого перехода от горя к принятию, чувству покоя и целостности. Почти все пациенты называют эти переживания «более реальными, чем сама реальность», и каждое из этих чувств настолько же уникально, как и сам человек.
В центре этих предсмертных переживаний лежат личные истории, понимание себя, конкретные отношения и отдельные события. Они состоят из образов и примеров, произрастающих из жизненного опыта каждого человека, а не из абстрактных попыток осмыслить великое запредельное. Это прогулки по лесу с еще живыми любящими родителями, путешествия на автомобиле или поездки на рыбалку с родными, или кажущиеся незначительными детали, такие как текстура или цвет одежды любимого человека, ощущение бархатистой морды лошади или шелест листьев тополя на заднем дворе дома, где прошло детство. Давно потерянные близкие возвращаются, чтобы принести успокоение; прошлые раны исцеляются; свободные концы завязываются; конфликты, которые длились всю жизнь, пересматриваются; прощение достигается.
