Люблю вот так, в утренней тишине, смотреть на тебя спящую. На самом деле, ты уже почти проснулась, осталось несколько минут. Сейчас солнечный луч, давно уже прокравшийся в комнату из окна, доберётся от твоего подбородка до губ. Лишь слегка поцеловав их, примется гладить щёку и, минутой позже, почти невзначай, как игривый несмышлёный котёнок, лизнёт прямо в закрытый глаз. В эту секунду ты проснёшься.
Пару часов спустя мы идём по тёплому южному городу, впитывая кожей мягкие солнечные лучи. Вкусный морской ветер нежно перебирает пряди наших волос.
Мы идём в место, которое так удачно затеряно в путаных переулках, что, кажется, находится не в этом городе, а уже в каком-то другом. Словно и не в городе вовсе, а в глубине пространства. Я люблю шутить, что в глубине моей души. Поскольку я знаю, что нас там ждёт, то считаю, что так и есть. Я как-то особенно дорожу тем, что там находится. И, хоть я никогда не прятал это ни от кого, ещё ни один человек не попал сюда случайно.
Я сказал сюда? Да, потому что мы пришли. Это всегда происходит неожиданно даже для меня самого. Просто переулок: растрескавшийся асфальт, выщербленный бордюр с пробивающейся из-под него травой. Пёстрые стены разных домов, двери, и, возле одной из них я вдруг, всегда неожиданно, понимаю, что мы на месте.
Старое дощатое крыльцо с парой протёртых ступеней, деревянная дверь с растрескавшейся от времени краской, деревянная же ручка, на которой, кажется, само время ставило свои многочисленные автографы. То струями холодного дождя, то порывами пыльного ветра, а иногда и дробинами зубастого града. Замо́к в двери есть, но никогда не запирается – никому не придёт в голову зайти сюда случайно.
Я тяну за ручку и дверь открывается. Открывается она неожиданно тихо. В этот момент я обычно чуть заметно жмурюсь от удовольствия. Потому что, знаешь ведь: юг, переулки, протёртые ступени, растрескавшаяся краска – это всё для антуража. А механизмы, даже такие простые, как дверные петли, должны работать исправно.
– А… что это за место,– спрашиваешь ты,– что там внутри?
Я нарочно делаю шутливо-таинственное выражение лица и говорю шёпотом:
– Пойдём, сейчас увидишь,– и пропускаю тебя вперёд.
Ты шагаешь внутрь, оставляя позади едва уловимый шлейф аромата своих волос. Мой любимый запах. Я захожу следом и закрываю бесшумную дверь.
Пока глаза привыкают к полутьме, мы никуда не торопимся, вдыхая воздух, чуть заметно пахнущий пылью и чем-то ещё – уютно-домашним, но незнакомым.
Наконец, когда глаза уже освоились и стало понятно, что вокруг крохотная прихожая, в которой ничего нет, мы двигаемся дальше. Перед нами распахнутая дверь, словно приглашающая в комнату. Здесь полумрак, яркие лучи солнечного света пробиваются из-за неплотно задёрнутых штор. Пылинки ведут свой бесконечный хоровод сквозь световые полосы, повисшие между окном и полом.
– Наш поезд проследует из молодости в зрелость со всеми остановками,– шутливо и нарочито в нос говорю я, изображая голос, слышимый обычно из вагонного громкоговорителя,– следующая станция – «Сладкая жизнь».
В центре комнаты видна стойка, наподобие музейной, с каким-то предметом сверху. Пожалуй, даже не предметом. Я называю его экспонатом. Стальное блюдо, среднего размера. Прямо в центре лежит кусочек сахара. Сверху – стеклянный колпак в форме полусферы, наподобие тех, что сохраняют заказанную в гостиничный номер еду тёплой, пока официант вальяжно прогуливается с ней по коридору из отельной кухни. Табличка под экспонатом гласит: "Сладкая жизнь". Ты поднимаешь на меня удивлённый взгляд.
– Понимаешь,– улыбаюсь я,– с самого детства нам кажется, что существует какая-то сладкая жизнь; другая, не такая, как сейчас. Кажется, что она точно есть. Что имеет конкретные характеристики: размер, цвет, вкус – как этот кусочек сахара. Кажется, что она совсем рядом, стоит лишь руку протянуть. Но… мы никогда не можем получить желаемое. Знаем, какое оно. Знаем где. Знаем, что нужно сделать, а не получается. Какая-то преграда на пути. Всегда что-то мешает. Как этот стеклянный колпак. Абсолютно прозрачный, но непреодолимый. Разве нет?
Ты мило улыбаешься и чуть заметно киваешь. Похоже, больше из вежливости, чтоб не обидеть хрупкую наивность этого первого экспоната.
