Мне много раз доводилось беседовать со своими друзьями по несчастью о том, с какими странностями они сталкивались во время последнего похода «Кречета». Однако никто не мог припомнить ничего удивительного. Мы воз вращались с артиллерийских стрельб, отгремевших в Финском заливе, мы благополучно пережили и маневры, и предшествующий им высочайший императорский смотр. Жизнь на броненосце текла так, как должна была протекать на любом другом военном корабле, ходящем под Андреевским флагом.
Лишь в ту ночь (а мы нынче так и говорим: та ночь) густой туман скрыл от нас огни маяков Либавы, вынудил капитана И.К. Германа отдать приказ перевести машины на тихий ход, чтобы продолжить движение на черепашьей скорости.
«Кречет» медленно, словно крадучись, подбирался к порту. Его сиренный гудок то и дело оглашал окрестности протяжным «у-у-у-у», и в этом низком звуке отчетливо слышалась тоска огромного стального зверя, путешествующего в одиночестве по северным морям. А потом все заглушил звон колокола…
Как сейчас помню: половина двенадцатого ночи, в каюте на столе – ворох исписанных листов (по возвращении «Кречета» в Кронштадт я намеревался вырваться в Петербург, посетить некоторых издателей и попытаться пристроить подборку новых морских рассказов). Под листами были погребены мои неизменные спутники и помощники: «Патология» – пособие для преподавателей медицинских университетов и «Очерки о гнойной хирургии» Пирогова… Нет-нет, я не черпал в этих трудах вдохновение, просто я позволял себе быть литератором лишь тогда, когда опускалась ночь и двери каюты закрывались на замок. А «в миру» – я доктор. Судовой врач, хирург.
И в ту ночь я намеревался завершить третью вычитку материала для предполагаемого сборника.
Работа, как всегда, затягивалась. Пепельница стала походить на скифский курган, над столом повисло неподвижное облако табачного дыма, и в какой-то момент даже мне, заядлому курильщику с восемнадцати лет, все опротивело. Я открыл дверь и вышел в освещенный электрическими лампочками коридор.
Раздается звон колокола…
В курляндской Либаве есть и православные храмы, и кирхи, и синагоги, и костелы. Но до Либавы еще далеко, а в колокол бьют… бьют прямо над кораблем.
Откуда-то сверху лился густой, чистый звук, который заставлял трепетать в резонанс стальные переборки и палубы могучего «Кречета». Я услышал, как внутри броненосца рождается гул, хорошо знакомый каждому, кому приходилось оказываться внутри утренней суеты, когда дудки боцманов поднимают на ноги одновременно девятьсот человек. Команда проснулась! Что же, в конце концов, происходит? Не на небесах же звонит колокол? Решительно ничего не понимаю!
Пришпоренный любопытством, я бросился к выходу. И через миг «Кречет» содрогнулся от удара чудовищной силы. Палуба накренилась, ноги заскользили по полу, поэтому наружу я скорее вылетел, словно снаряд из артиллерийского орудия, нежели выбежал на своих двоих.
«Бом! Бом!» – не унимался невидимый звонарь.
Царица небесная! Я вцепился в леерную стойку. В ушах у меня затрещало, словно от перепада давления, как это бывает на горных перевалах, а в глазах помрачилось. В те страшные секунды я не без основания уверил себя, что «Кречет» погиб. Я не знал, что именно произошло: подорвался ли корабль на мине или распорол двойное дно о какие-то особенно коварные рифы. Броненосец тонет, и это было очевидно – слишком уж значительным казался дифферент на нос.
В лицо мне ударил ветер: ледяной, отнюдь не сентябрьский. С собой он нес… нет, не соленые брызги, как можно было бы предположить, исходя из ситуации, а колкие частички песка. Я оторвал взгляд от рук, сжимающих до боли в суставах леер, и посмотрел на море.
Моря не было! Я изумленно мотнул головой, не зная, что и подумать: происходит ли это наяву? Не сошел ли я с ума от полуночных писательских бдений? Походило на то, что весь Мировой океан обмелел и высох в одно мгновение! Исчезла колышущаяся зыбь ночного моря, вместо него глаза мои лицезрели голое скалистое возвышение. Исчез туман, теперь его заменяли тучи пыли, гонимые порывистым ветром. Я задрал голову, силясь разглядеть, откуда же исходит колокольный звон, однако над собой увидел лишь низкое темное небо, в котором господствовала песчаная буря.
Но вот по плотным тучам скользнуло яркое пятно, будто кто-то направил вверх луч прожектора. Далее световая волна прокатилась по возвышению, затмевая топовые, отличительные и гакабортные огни «Кречета». Было не понять, боевые ли это фонари неведомых кораблей или же какое-то редкое явление природы.
А по палубам уже барабанили каблуки. Вахтенные вышли из оцепенения и принялись бить тревогу. Матросы спешили занять боевые посты, но офицеры пребывали в растерянности:
– Экипаж – к бою! Расчеты – к орудиям! – кричали одни.
– Покинуть корабль! Средства спасения – на воду! – вопили другие.
Если в это время кто-то и нападал на «Кречет», то добить поверженного Левиафана им бы не составило труда.
Я почувствовал, что на мои кулаки капает теплая влага. Проклятье! Пошла носом кровь! Этого еще не хватало!
Врач не имеет права ощущать слабость и дурноту. Тем более в обстоятельствах, когда команде с минуты на минуту может потребоваться его помощь. Я же стоял, шатаясь, словно пьяный матрос, и не решался даже одной рукой отпустить леер, чтобы достать из кармана носовой платок. Если разожму кулаки, то в тот же миг упаду, это как пить дать. И дело было вовсе не в наклоне палубы. Я задыхался… по крайней мере, мне так казалось. Одновременно я находился в плену необъяснимой, небывалой легкости и еще… еще жутко кружилась голова.
– Покориться! – раздался громоподобный вибрирующий голос.
По палубам загромыхало что-то тяжелое. Кто-то отчаянно выругался, кто-то испуганно заверещал. Я беспомощно вертел головой, пытаясь рас смотреть, что же все-таки происходит, но ветер, как назло, швырнул мне в глаза пригоршню песка.
