Остро наточенное лезвие ослепило, сверкнув металлическим лучом. Рука взлетела, на мгновение замерла, а потом резко опустилась вниз. Глухой хруст, и желтоватая слизь потекла по пальцам.
Мария отложила нож, стряхнула слизь в миску, смяла колючую скорлупу и выбросила в урну. Передумала, достала скорлупу из урны, налила в банку воды и опустила туда яичные осколки. Пригодится. На удобрения. Цветы поливать.
Она мало что выбрасывала, ведь в хозяйстве нет ничего лишнего. Любая тряпочка, любая дощечка, всему рано или поздно найдётся применение.
Мария покопалась в коробке, вынула оттуда кусок поролона, который когда-то был вшит в бюстгальтер. Бюстгальтер давно сносился и уже восстановлению не подлежал, но поролон из чашечек служил отличным материалом для мытья посуды. Покупать специальную губку? Еще чего! Расточительство. «Используй то, что под рукою и не ищи себе другое», – так говорилось в каком-то старом иностранном мультфильме. Эту фразу она запомнила на всю жизнь. Так и жила. И это не жадность, как может кто-то про неё подумать. Нет, она не жадная, она рачительная. Бережливость помогала жить хоть и не богато, но и не нищенствовать. Посмотрела бы она, как на её зарплату, да вдвоём с сыном, смогли бы прожить те, кто её осуждал. А она живёт и не голодает.
Поролон, проехав по поверхности стола, впитал капли яичной жижи и полетел в раковину.
– Мать, – донеслось из коридора, через секунду в кухню влетел сын.
– Чего орёшь? Я не глухая. – Мария опустила в миску руки и принялась замешивать тесто.
– Вот! – Мирон протянул какую-то бумажку. – В ящике лежало.
– Что ты мне в нос суешь? Я всё равно без очков ничего не вижу. Чего это?
– Повестка! – Мирон выпятил грудь. – В армию меня призывают.
– Как в армию? – застыла Мария. – В какую ещё армию?
– Как в какую? Ну ты даёшь, мать. В обычную. Будто не знаешь, что мужиков в армию забирают.
– Ты мужик, что ли? – Руки, облепленные тестом, вынырнули из миски и повисли вдоль бёдер, как плети.
– А кто же?! – Колесо груди округлилось сильнее.
– Господи, как же так? – Она опустилась на табуретку. – Как же? Тебя ведь там убить могут.
– Да ну на… Не убьют. Войны-то нет. А вот из автомата пострелять дадут. – Мирон заржал, обнажая желтовато-серые от курения зубы. Заглянул в миску. – Чё месишь? Пироги? С чем на этот раз?
– С морковкой.
– Да ну на… Чё ты всякую дрань туда суешь? В прошлый раз с гречкой, теперь с морковкой. Сделала бы сладкие.
– Варенье закончилось. А морковка, как и гречка, полезна.
– Да ну на… Кто пироги гречкой начиняет? Ты как придумаешь, мать.
– Не учи меня. Я кулинарное училище закончила, лучше знаю.
– А! – Мирон махнул рукой, положил повестку на буфет и вышел.
Мария встала, вытерла руки о цветастый, перешитый из старого платья, фартук, подошла к буфету, прижала бумажку одним пальцем и уставилась дальнозоркими глазами в расплывшиеся буквы.
Нет. Не может она сыночка отдать. Не может. Один единственный он у нее. Один из пятерых выжил. Все остальные умирали только народившись. Уж и не чаяла она матерью стать, а смилостивилась судьба – подарила Мирошку. Семнадцать лет его хранила, да лелеяла, от всех бед оберегала. Сама. Муж давно сгинул. А теперь что? Как отпустить? И куда? В армию?! Войны нет, но порядки там какие? Дедовщина! Сейчас хоть и перестали говорить, но раньше, она помнит, всё время об этом говорили. Даже комитет такой был, специальный, из солдатских матерей. Какие они ужасы рассказывали. Про издевательства и убийства.
В глазах потемнело, и сердце забило набат. Пусть говорят, что всё изменилось, что всё по-другому… Врут! Она рисковать не может. Не отдаст сына! Ни за что!
