Однажды мне приснилось, что в зимнюю ночь возле очага сидят четверо мужчин; они беседуют, рассказывают друг другу всякое, а вокруг дома воет ветер.
Один из них, старший, сказал:
– Когда я был мальчишкой – ещё до того, как вы пришли в эту землю, – красный камень, кусок песчаника, с которого льётся водопад в нашей речке, только что лёг на своё место, потому что прежде стоял утёсом, в котором вода проточила глубокую пещеру, сбоку уходившую в камень на половине расстояния между зелёной травой и зелёными водами. Однажды ночью утёс упал – когда в эту землю ещё не пришли не только вы, но даже ваши отцы. Ну, а об этом утёсе, или одинокой скале, – рассказывали много странных историй. Как говаривал мой отец; в его времена многим хотелось исследовать эту пещеру – из алчности, рассчитывая найти там золото, или из любви к чудесам, свойственной молодым людям, – но страх удерживал всех. Впрочем, памяти людской были известны и такие люди, которые входили туда, однако, как говорят, их более не видели на земле. Но отец мой рассказывал, что повести о таких людях, вместо того, чтобы удержать его, тогда ещё совсем молодого, от спуска в пещеру, напротив – пробудили в нём искреннее желание отправиться туда. Он настолько стремился в пещеру, что однажды, в отчаянии, пытаясь хоть чем-нибудь удержать сына, дед ударил его кинжалом в плечо. Отцу пришлось провести в постели долгое время. Он так и не сходил туда, и умер, не увидев внутренностей пещеры. Отец рассказывал мне много чудесного об этом месте, но за давностью лет я уже ничего не помню. Тем не менее, в сердце моём сложилась некая повесть, часть которой я поведаю вам; сказания этого я не слышал из уст человеческих, однако не помню времени, когда бы не знал его. Да, я расскажу вам лишь некую часть, не всё целиком – только то, что мне позволено открыть.
Умолкнув, старик задумался, склонившись над очагом, в котором язычки пламени выплясывали над спёкшейся поверхностью углей. Седая голова его качнулась, и он заговорил:
– Иногда мне представлялось, что каким-то образом я сам замешан в той странной повести, которую собираюсь поведать вам.
Старик вновь умолк, глядя в огонь, голова его опускалась всё ниже, пока борода не коснулась колен; наконец, взбодрившись, он проговорил переменившимся голосом, в котором уже не слышались, как прежде, сонные нотки:
– Все вы знаете тот странный на вид дом, с рощицей лип и ещё с двойной аллеей из древних тисов, протянувшейся от ворот башни прямо к крыльцу; всем известно, что теперь никто не хочет жить в этом жутком сооружении, после того как невидимые силы с позором и бесчестьем изгнали оттуда отважного сквернавца-лорда, заявившегося под этот кров в компании гуляк. Так вот, в прошлые времена там обитал седой старик, прежний хозяин этого поместья, с дочерью и неким молодым человеком, далёким кузеном, сиротой, которого старик взял к себе после того, как отец мальчика погиб в какой-то стычке. И вот, молодой рыцарь и юная леди выросли прекрасными и отважными, пылко возлюбив красоту и всё доброе, что есть на свете; вполне естественно, повзрослев, они обнаружили, что любят друг друга; ну а потом, продолжая любить, они – увы, но вполне естественно – начали чуточку ссориться, пусть изредка и весьма нечасто, да и несильно для стороннего взгляда, и всё-таки размолвки эти, пусть и непродолжительные, оказывались горькими и нелёгкими для обеих заинтересованных сторон. На мой взгляд, в ту пору любовь их – какой бы она ни сделалась потом – не была ещё настолько всепоглощающей, чтобы сгладить любые различия во мнениях и чувствах, ибо тогда расхождения между ними существовали. Со временем вышло так, что, когда разразилась великая война и Лоренс (так звали рыцаря) сидел и размышлял о битвах и о расставании с домом, находясь в весьма серьёзном, даже суровом расположении духа, явилась Элла, его наречённая, весёлая и оживлённая, в настроении, которого Лоренс достаточно часто понять не мог и ещё меньше способен был принять в тот миг. Однако один только вид девушки заставил его всем сердцем взалкать, ибо до свадьбы было ещё далеко, и посему, поймав её за руку, он попытался привлечь Эллу к себе, однако ладонь её оставалась вялой, и она ничем не ответила на устремление его сердца. Тогда он встал перед нею – лицом к лицу; девушка чуточку отступила, но он всё же поцеловал её в губы и проговорил сквозь перехватывавший горло комок, едва ли не душивший его: «Элла, ты жалеешь о том, что я уезжаю?»
«Да, – ответила она, – и нет, потому что между ударами меча ты будешь провозглашать моё имя и сражаться ради меня». – «Да, – ответил он. – Ради любви и долга, моя дорогая». – «Долга? Ох, Лоренс, по-моему, если не я, мой дорогой рыцарь, ты бы остался дома – сидеть под липой, разглядывая облака, распевать скверные любовные стишата твоего собственного сочинения. Истинно, если ты станешь великим воином, я тоже узнаю славу, потому что твоё желание сражаться вдохновлено мной».
Уронив руки, прежде лежавшие на её плечах, юноша ответил с лёгкой краской на лице: «Элла, ты обижаешь меня, потому что, пусть я никогда не мечтал сражаться из одной любви к битвам (тут он опять покраснел) и пусть, как мне превосходно известно, я не настолько избавлен от страха смерти, как некоторые добрые люди, всё же это мой долг, Элла, в котором воплощается любовь более высокая, чем к тебе, – любовь к Богу, ради которой я действительно готов рисковать жизнью и честью, пусть без особой охоты, но всё же и не противясь».
«Всё долг да долг, – ответила она, – ты, Лоренс, подобно многим, слишком выпячиваешь своё слабейшее место. Более того, рыцари, которые в прошлые времена вытворяли дикие и безумные выходки по приказу собственных дам, едва ли поступали так ради долга. Ну, конечно, они стояли за свой край, за правое дело и не стали бы рисковать жизнью ради прихоти; ты ведь и сам хвалил их вчера».
«В самом деле? – спросил Лоренс. – Ну что ж, в известном смысле они достойны хвалы, хотя бы за слепую любовь и повиновение. Однако разумная любовь, разумное повиновение настолько выше, что становятся чем-то совершенно другим. И всё же рыцари поступали отчасти и хорошо, а дамы вели себя совсем безрассудно, потому что если они и верили в своих возлюбленных, то делали всё это ради безумного желания увидеть, как те совершают «великие подвиги», а значит, они совсем не верили в Бога, способного своей доброй волей предоставить нужное время и возможность каждому мужчине – следует лишь дождаться своего времени, сослужить посильную службу и заслужить любовь и благородное счастье; но если эти дамы совершали подобные поступки лишь для того, чтобы испытать своих рыцарей, тогда они, конечно же, не верили ни в Бога, ни в человека. Едва ли при таких отношениях смогут ужиться даже просто двое людей, не то что возлюбленных… Ах, Элла! Почему ты так глядишь на меня? Нынешний день, едва ли не последний перед разлукой, мы должны провести вместе; Элла, лицо твоё переменилось, твои глаза… О Господи Иисусе, помоги ей и мне, помоги ей, милостивый Боже!»
