Матовое стекло в окне напоминало осколок льда; в комнату лился свет, холодный и ленивый. Глядя в окно, особенно приятно было сознавать, что в комнате тепло. Красные угли на черной решетке жаровни напоминали россыпь гранатовых зерен. Кто-то из слуг бросил в огонь несколько шариков благовоний, и небольшая комната наполнилась терпким ароматом. Клодий смотрел, как причудливые фиолетовые завитки утекают к кессонному потолку, и отхлебывал из серебряной чаши подогретое вино.
Утром сенатор Публий Клодий Пульхр выступал перед избирателями городка Ариций, вторая половина дня осталась пустой, как выеденный орех, – ехать в Рим было уже поздно, а в крошечном Ариции делать было абсолютно нечего. Со всеми нужными людьми Клодий переговорил. «Здравствуй, Марк, ты будешь голосовать за меня? А ты, Тит?» – «Ну как же, как же, ты, Пульхр, – народный любимец!»
Пульхр – любимец, Пульхр – защитник, Пульхр – последняя надежда. Какими только прозвищами его ни награждали! А еще кликали Красавчиком и Смазливым. Потому как родовое прозвище Клодия[2]необыкновенно подходило к его внешности: сенатор был замечательно красив. Гладкая, очень светлая для римлянина кожа, тонкие черты лица, надменный рот, роскошные кудри, которые он намеренно носил чуть длиннее, чем требовала мода, – Публий Клодий выглядел куда моложе своих тридцати девяти.
Тридцать девять. Возраст, когда можно претендовать на преторскую[3] должность. В том, что Клодия изберут, сомневаться не приходилось. Рим не посмеет отказать своему кумиру.
Клодий любил Арицийскую усадьбу – небольшую, уютную, с тенистым садом. С огородов усадьбы свежую зелень привозили в Рим к столу хозяина. Сам дом стоял близ Аппиевой дороги, этой главной артерии Республики, что было очень удобно для человека, который уже десять лет был в центре политической жизни столицы мира. К тому же в усадьбе хорошо отдыхать летом, а зимой надо быть в Риме. Город лежал за зелеными Альбанскими горами и манил, и звал. Жизнь – только там, весь остальной мир – стоячая вода, болото, скука. Так что же, в Рим? Завтра, завтра утром. Рим – это слово напоминало вдох, но воздуха всякий раз не хватало.
Во дворе послышались громкие голоса, потом чей-то крик. Клодий узнал голос Зосима. Вольноотпущенник[4] с кем-то ругался. Тот, второй, не желал уступать, спорил рьяно. Кажется, это Гай. Сенатор удивился. Гаю положено быть в Риме и заниматься подготовкой к преторским выборам. Если Гай приехал в Ариций, значит, дело очень важное.
Клодий шагнул к окну, повернул раму в бронзовом шарнире, зимний воздух хлынул в комнату. Два дня назад шел снег, а теперь растаял, трава и кустарники в саду сделались стеклянными, неживыми. Настоящая зима, с морозами и метелью, Ганнибалом прорвалась через Альпы в Италию. С утра плыли по небу плотные облака, но их стада так и не сбились в свинцовые тучи, не пролились дождем. Клодий зябко передернул плечами. На нем были две туники: нижняя – с длинными рукавами, зеленого цвета, из тонкой шерсти, верхняя – с начесом, обшитая бахромой. Белоснежная тога кандидата, в которой он выступал перед жителями Ариция, была аккуратно уложена и спрятана до следующего раза.
Клодий глубоко вдохнул холодный влажный воздух, и прежняя вялость вмиг с него слетела. Он услышал шаги, но не обернулся, – и так знал, что пришел Зосим.
– Доминус,[5] гонец из Рима от народного трибуна Мунация Планка.
Клодий захлопнул раму, резко повернулся и протянул ладонь. Вольноотпущенник вложил ему в руку письмо – две скрепленные друг с другом вощеные таблички. Клодий сломал печать и пробежал глазами послание.
– Милон сегодня выехал из Рима. С ним тридцать человек паразитов и рабов-музыкантов. Из настоящей охраны – почти никого. – Клодий швырнул таблички на стол, и они тут же затерялись среди папирусных и пергаментных свитков. – Зачем Милону выезжать из Рима накануне консульских выборов? Что у него за дела?
– Не знаю.
– Тридцать человек… – Сенатор по своему обыкновению размышлял при Зосиме вслух. – Пускай все тридцать – охранники, это мизер. Зосим, старый ворон! Ты хоть понимаешь, что мы можем шутя сорвать этому парню выборы! – Клодий рассмеялся дерзко, белозубо, по-мальчишески. – Поедем тихо-мирно в Город и будто ненароком столкнемся на дороге с Милоном. Аве, Милон! Как дела? Аппиева дорога всего одна, – заявил он самым невинным тоном. – Наш смельчак Полибий затеет ссору с чужими паразитами, вспыхнет драка. Мои люди немного помнут бока бездельникам Милона. А потом я обвиню его в насильственных действиях и отдам под суд.
– Его не осудят, – предрек Зосим.
– Разумеется. Но если Милон окажется под судом, то его исключат из списков кандидатов в консулы,[6] должность он не получит. А я тем временем стану претором. Неплохой план? А?
– Доминус, ты же собирался вечером поехать в Альбанскую усадьбу к сыну, – напомнил Зосим.
– Нет, не поеду. У меня, наконец, появилась возможность разделаться с Милоном. Один раз не удалось. Теперь получится. Кто упускает второй попутный ветер? Ну, скажи, кто?
– Я бы не рисковал, – нахмурился Зосим. – Мы сможем выставить не более тридцати бойцов. Наши самые лучшие гладиаторы сейчас в Риме.
– Кроме Полибия, он один стоит десяти, – напомнил Клодий. – Не суетись, Зосим, все получится. У нас же с тобой всегда все получалось. Сам посуди, мне быть претором при консуле Милоне – это же смешно. Тогда уж лучше совсем не избираться. Так что пускай Милон сядет на скамью обвиняемого в траурной одежде. А я – в курульное кресло,[7] отделанное золотом и слоновой костью. Вели собираться. Поскорее! Полибия предупреди!
