– …и вот она пошла с этим новым… щёголем… а тот первый, богатый адвокат, к ней всё ходил и умолял… но она уж его знать не хотела… и всё со щёголем… а этот щёголь всё в карты играл да по пивным шлялся… и вот однажды он очень-очень много проигрался… так, что уж до конца… и его хотят убить… кто-то там хочет… потому что он денег отдать не мог… весь уж лежит прямо… плачет, чуть не умирает… что, мол, вот – ему конец… тут она к нему пришла… на грудь кинулась… а он сказал: мне не жить!.. и вот они обнялись и плакали вместе.
…а тот, толстый… кому он был должен… к нему пришёл, за рубаху взял, тряс и грозил… а под конец орал: отдавай вот её!.. его девушку… в публичный дом за свой долг… а любовник еёный возмутился даже и бросился на толстого… и они дрались… а она между ними кидалась и очень плакала… но потом согласилась, чтоб его спасти.
…и вот они прощаются так… прямо как навеки… и толстый её уводит… и вот, значит, она начала… со всякими мужчинами… а ейный любовник вроде собрал деньги одно время… чтоб её вернуть, но потом вроде опять играл… и у него то ли снова долги, то ли просто всё растранжирил… а чтоб её отпустили, нужна сумма… она с ума сходила… не знала, как ей быть… думала, это ненадолго… даже в воду бросалась, но её вытащили… толстый её по щекам бил… за руку таскал… и бросил на улице… под дождём… лежала и плакала… пока не простудилась… жар у неё… и вот она лежит в кроватке и умирает… а тот, щёголь ейный, с продажными женщинами в кабаке кутит.
…тут тот, раньший, богатый адвокат… кого она прогнала… всё откуда-то разузнал… ночью к ней по городу бежит… в публичный дом, где она служила… у неё там каморка такая под лестницей… где мальчик один, поломой, за ней ухаживал… и этот богатый адвокат на колене у кровати стоит… с цветами!.. а она сказать ничего не может, только плачет… и тут он её на руки взял да наружу вынес… в ночь… в дождь… и ветер… вот они, за руки взявшись, прочь бегут… а бандюги эти… из публичного дома… гонятся за ними… а она уже бежать не может… так ослабла, прямо падает… а он её на руках несёт и бежит… на углу встал как вкопанный, по сторонам озирается… не знает, куда бежать… а те бегут за ними изо всех сил… вот-вот догонят… я прямо смотреть такое не могла.
– …какой ужас!.. где найти нормальных людей?.. где найти?.. сколько народу ведёт себя так… вечно ругаются и дерутся…
…………
– …о, ёб твою мать, – пробормотал Глеб, ворочаясь спросонья… мотая туда-сюда задубелой, витающей в дремучих снах головой… ноющей от вчерашней бухоты… пытаясь многочисленными шорохами заглушить… стереть… зачеркнуть… этот бормочущий, воркующий голос… ползущий через коридор из загаженной мухами коммунальной кухни… схватил какую-то шмотку с прикроватного стула… швырнул в дверь.
…тут уж сон начал медленно отступать… стали вырисовываться предметы быта и обихода… персональная шваль, накопленная непосильным трудом, неясными контурами проступила и обозначилась… вчерашние замоханные чувства повылезали из ночного забытья… питерским холодом потянуло от замёрзшего окна… нога, неосторожно вылезшая погулять из-под одеяла, совсем околодела и просилась обратно.
…Глеб лежал, сползши вниз головой с топчана… со сна он решил, что это радио бормочет у соседа Вити… но нет… хромая еврейка, Софья Львовна Черняк… инвалидка второй группы и передовик соцсоревнования щёточной фабрики имени 18-й Партконференции… в лучшем духе пролетарского интернационализма рассказывала на кухне бесконечный индийский фильм Люции Вильгельмовне Бирнбах… немке, члену партии и, согласно местной молве, внештатному сотруднику единственно доступных ей по летам органов.
…Глеб головой мотал… с бока на бок перевернулся, усилие приложив… машинально отыскал взглядом часы на стене… времени было более ожидаемого, однако сразу встать не мог… ни за какие коврижки… ничем было себя не поднять… никакой домкратовой силой.
…всегда одно и то же… после ночи вставал измученный донельзя… что там впотьмах с ним в потустороннем мире делалось – неведомо знать никому… но всегда такое бессилие наваливало по утрам, словно за ночь в иных мирах им совершались гигантские деяния… и с ранья не было сил жить дальше… такое творилось с ним уж года три без видимых причин.
…злобные силы нас трудно гнетут… нет… трудные силы нас злобно гнетут… трубные силы… силы гнетут… «крутится-вертится шар голубой»… бля, ни одной песни толком не помню.
…вчера отпахал как жучка… в понедельник надо подмалёвок для панно начинать… а подмости не готовы… ихний мудёвый столяр мастырку себе сочинил… а раствор, чтоб стенку выровнять, уже заказан… опять превратится в надгробную плиту… а без подмостей будешь на лестнице вдоль стенки макакой прыгать… пришлось самому наспех состряпанные деревяхи огульно сколачивать… шаткие баррикады… потом у Юрки нагрузились… без праздника и без причин… с утра все мышцы ноют… истомно так… и башка тупая, как мешок с затвердевшим цементом.
…встать не было сил… но борьбы на эту тему могло быть ещё минут на десять… все же допущенные на этот счёт сверхурочные душевные метания сулили принести вполне практические неприятности, способные нарушить его столь нелегко отлаженный образ жизни… а потому подлежали безжалостному раскулачиванию, искоренению, поражению в правах и представлению к высшей мере.
…стал приподниматься на локте… кинуло в кашель… кашлял долго, натужно, согнувшись и заходясь… снова и снова выплёвывая и отхаркивая вчерашнее беспробудное курево… внутри хрипы хронические пробудились… и справа в груди, где верх лёгкого, некая одичалая гланда отдалённо и нудно заныла… перевернулся на грудь… башку с топчана свесил и кашлял вниз.
…сдохну, – сказал себе, не чувствуя ни вкуса этого слова, ни надлежащего трепета, – сдохну, как туберкулёзная падла… год буду дохнуть… потеть, бледнеть… нездоровый румянец давать… синяки наливать под воспалёнными глазами с красными прожилками… «голубой период»… узкая цветовая гамма… сколько всего по этому поводу можно будет перечувствовать… и какая значимость жизни появится.
…но нет… даже цинизм не заводил его сегодня… не отзывалась башка ни на какие подначки и закавыки… ничем себя, тупого, было не пронять…
