Я тень. Сияние черного атласа. Видение во тьме.
Музыка взмывает над публикой и поднимается туда, где я прячусь за мраморным херувимом у самого купола Шаннского оперного театра. Вибрато ведущего сопрано дрожит в воздухе, и я закрываю глаза, когда ее голос дарит мне ее черно-белые воспоминания, которые зыбко дрожат на внутренней стороне век. Картинки размытые, а чувства приглушены, но если поддаться им, на миг можно почти забыть, кто я.
Каждый вечер, когда поднимается занавес и свет заливает сцену, когда зрители, перешептываясь, занимают места, а воздух дрожит от звона струн, я выглядываю во внешний мир – в мир, который я никогда не видела собственными глазами, но знаю как свои пять пальцев, потому что проживала тысячу разных жизней.
Воспоминания ведущего сопрано захватывают меня, и на время я превращаюсь в нее, оказываюсь на сцене, что купается в золотом свете, и мой голос заполняет театр. Публика смотрит, как я танцую, и пусть я не вижу выражений их лиц так, как видит сопрано, я представляю, что их глаза блестят от слез, когда моя песня проникает в их души и звучит в унисон со струнами их сердец – медленно, искусно. Лица сияют, взгляды прикованы к моей красоте. Я дотрагиваюсь рукой до щеки, которой никогда не ощутить тепла софитов.
Но пальцы не касаются гладкой кожи, а скользят по маске. Я с шипением отдергиваю руку и разрываю связь с прошлым этого сопрано.
Мое внимание привлекает ложа, в которой Сирил Барден ловит мой взгляд. Ты слишком заметна, Исда, говорят его глаза.
Я отступаю в тень, пока аплодисменты плещутся внизу каплями дождя, и близко не такие восторженные, чтобы обеспечить достойные продажи билетов. Видимо, одной сопрано, пусть даже ее выступление было почти безупречным, недостаточно, чтобы затмить остальную кошмарную труппу.
К счастью, я отлично знаю свое дело.
Рукоплескания иссякают, когда Сирил стремительно выходит на сцену. Артисты выстраиваются в ряд позади него, одергивая костюмы и поправляя парики как можно незаметнее. Избыток грима на их лицах делает улыбки натянутыми и прокладывает пудрой усталые морщинки вокруг глаз, а улыбка Сирила, как всегда, обворожительна, и ее подчеркивает царственный высокий лоб, белые, как лист бумаги, волосы и чисто выбритый подбородок. Он с сияющим взором обращается к публике.
– Merci[1], мои блистательные гости, – его глубокий голос отражается от дальней стены и катится назад. – Развлекать вас сегодня вечером – истинное удовольствие.
Я машинально тянусь к кулону у горла и накручиваю его цепочку на пальцы, а предвкушение пузырьками пенится в животе.
– А сейчас, прежде чем я скажу «au revoir[2]», самое время для древнего обычая Шаннского оперного театра – мы просим публику присоединиться к артистам для особого исполнения ворельской классики, «Le Chanson de Rêves»[3].
Сирил поворачивается к оркестру у своих ног и кивает:
– Маэстро.
Дирижер отдает указания струнным, затем взбирается на сцену рядом с Сирилом и поднимает палочку. Публика разом подхватывает знакомый мотив.
Кожу на левой щиколотке покалывает – там я когда-то вырезала Символ Управления, который позволяет мне пользоваться магией. Шрам с тех пор почти исчез, стерся от неуклюжих падений с лестницы, но способность, которую он мне подарил, все так же сильна, стоит только голосам наполнить воздух пением. Сила урчит в груди, тянется к каждому из поющих, жаждет прикоснуться к памяти, что живет в них. Я быстро оглядываю лица, позволяя картинкам и чувствам мелькать во мне одно за одним стремительным потоком взглядов, звуков и запахов.
Когда люди поют, я вижу их воспоминания, начиная с самых последних. Если я захочу, то могу пробраться глубже во времени, просеивая текучий водоворот событий в их разумах, будто опуская пальцы в бегущую воду ручья.
Только в эти секунды я ощущаю себя по-настоящему живой. Пусть мир вынудил меня прятаться, возненавидел за мои силы, пытался убить за то, кто я такая, но я нашла свое призвание, окружив себя его музыкой и держа воспоминания его людей в руках. Они не ведают, что я здесь, что я прорываюсь сквозь их мысли, сквозь их тайны и темные уголки душ, но это знаю я. И не важно, сколько вечеров я провела здесь, прячась в тенях, трепет, когда я наконец получаю над ними хоть какую-то власть, – этот трепет достигает каждой клеточки моего тела.
Вот – мое выступление, единственное, что мне доступно. Пусть мне нельзя встать на сцене и заворожить их своим голосом, но мой маленький вклад делает меня такой же участницей представления, как и танцоры, и певцы.
Я проскальзываю в память о представлении каждого зрителя, как балерина – в круг света, переходя от одного разума к другому, стираю все неприятные эмоции, которые встречаю, и заменяю их положительными. Когда настроение становится подходящим, я начинаю стирать из воспоминаний момент, когда голос ведущего тенора сорвался на той высокой «соль», и тот миг, когда одна из балерин споткнулась, пробегая через самую середину сцены.
Я работаю и подпеваю шепотом, песню я знаю так хорошо, что слова сами срываются с языка подобно дыханию. Моя любимая часть – это хор.
Кого сквозь столетья: его или Их
В грехах мы решим обвинить?
Трех дев, что предстали страшней гильотин,
Ворель утопивши в крови?
Невинен ли он, возлюбленный их,
Отважный и честный? О нет –
Он меч обнажил, любовь их предал
И жизни лишил их во сне.
Работаю я быстро. В театре около двух тысяч зрительских мест, так что поправить воспоминания о сегодняшнем выступлении у всех не получится, но изменять все и не нужно. Если я смогу поработать с большинством, пока песня не закончилась и связь не прервалась, этого хватит, чтобы посыпались хвалебные отзывы, чтобы билеты продавались, а сезон прошел успешно.
Оркестр повторил последние ноты, зрители замерли в тишине, и образы пропадают из моего разума.
Я накручиваю цепочку медальона на мизинец, улыбка расцветает на лице.
Воздух заполняется шумом: зрители, разодетые в шелка и жемчуга, фраки и цилиндры, пробираются к выходам, и я наблюдаю за ними, пока они натягивают перчатки и любезничают друг с другом. Их лица разрумянились от восторга. Они бурно жестикулируют при разговоре. Руки ныряют в кошельки за блестящими монетками, которые обеспечат им новые билеты.
