Скрип. Стон. Крик.
Все… И холодная рябь.
Где ты, Великий Старик?
Ночного кошмара обряд.
Все поглощает огонь.
Ветер, сгони с меня страх.
Молчать заставляет боль —
Счастья великого прах.
Смех снова сквозь стон.
Чей-то костлявый лик.
Я взываю к тебе.
Где ты, Великий старик?
Дар ожидания дай.
Глаза мои светом зажги.
Где ты, Великий Старик?
Господи помоги.
Тетрадный лист горит огнем,
А в нем
Набата голос медный
И бледный отблеск фонарей,
И стон, и крик,
И ты, Старик,
Великий в немоте своей…
Я сжег попытку стать сильней.
1987
С тех пор, как он вышел из поезда,
Прошел, вероятно, час.
Он жил, превращая в золото
Все, что скрывало нас.
Ветер, беря подаяние,
Шептал за его спиной
Имя, которое носят в кармане
Вместо разбитых часов.
Город – любезный Иуда
Под звон золотых монет
Привел на ту самую улицу,
Которой в помине нет.
А те, кто строил дорогу,
Я знаю, их совесть чиста,
Хотя никто никогда не умел
Считать или думать до ста.
Здесь некого будет вспомнить.
Некому будет понять
Тебя. И никто здесь не скажет,
Какая из улиц твоя.
И ты, слегка утомленный,
Будешь искать свой вагон.
Вечно спешащий и вечно влюбленный
В ту, что не знает имен.
1989
Пасмурным вечером липкое время
Из незакрытого крана сбегало.
Дождь моросил, и стыдливо, по-бабьи,
Пряталось солнце под туч одеяло.
Там, где венчался закат с зарей,
Где-то на самом земли крае,
Ветер, как властный хозяин
Нежной рукой ночь раздевает.
Та же, кокетливо отстраняясь,
Бьется в объятьях, как девка распутная.
Я вышел на улицу покурить.
В пьяном бахвальстве Земля огрызалась.
Дождю молодому шептала: «Иди,
Я буду тебя целовать без усталости».
А на вокзале толпится народ,
Стойко сражаясь за место в вагоне
Поезда, что идет на восход.
Туда, где встает смазливое солнце.
Бравый полковник кричит: «Господа!
Пропал машинист, и состав не поедет.
Пришлите ко мне полкового врача,
А всем остальным предъявить документы.
Кто с нами – смелее, два шага вперед.
Я выведу вас в ближайшее утро».
Но все рассмеялись, а кто-то сказал:
«Маэстро, сначала на блюдечке чудо».
1989
«Хлеба и зрелищ!» – Кричали в Риме.
О революциях пели в Европе.
Крики, кричишки, кричища выводили
Симфонию для Рояля и Города.
А старикашка, забывший очки дома,
Дирижировал невпопад.
Все смеялись и говорили: «Чудак».
Хотя при встрече называли богом.
А бог – он живет за углом.
У бога уютный приличный дом.
Он пишет теперь мемуары о том,
Как трудно быть богом.
1989
Ночь…
Город стекает по клавишам…
Дождь…
Голос Рояля и Города сон…
Медленно, такт за тактом,
Он
Течет в корзину для бумаг…
Шаг…
Время потушенных сигарет…
Снег…
Или может быть старт…
Спи,
Маленький плут,
Дитя Города и Рояля
Той ночи, когда
Утром не глядя друг другу в глаза…
Пауза…
Новый аккорд…
Снова слеза…
Белый и черный клавишей бег…
Зажатый бетоном в прямые линии берег…
Спи,
Дитя недокуренной вечности.
Город горек в своей бесконечности
Дня…
Спи,
Еще не готова,
Еще не стала чашей река,
Еще не устала от ласок услад
Ночь…
1997
Ты не выйдешь меня встречать.
Ты не будешь смотреть в окно.
У тебя не горит свеча.
Заколочена дверь давно.
Третий день, как трава не расти.
Третий год, как с гуся вода.
Третий век, как к тебе не дойти.
Третий век, как не помню куда.
Уже поздно – ложимся спать.
Только зябко – пустая постель.
Только завтра – по сердцу сталь,
Столь нежданный бродяга-день.
1998
Я не помню вчерашних рифм.
В голове лишь туманный след.
Может, был, как всегда, шедевр.
Может просто какой-то бред.
1999
Я хером в небо из джинсов пялюсь.
Вечерним проспектом врываюсь в мир.
Этот город по-бабьи на деньги падкий
Продает свое тело – прогорклый жир.
Меня душит эрекция за эрекцией.
Голос плоти похотью тешится.
Где же ты, мимолетная блядь —
Бесконечнейшая вселенная?
Я да ты – наштампуем Христов.
Что на мелочи нам размениваться.
Мне что бога родить, что поссать,
А тебе… Да куда же ты денешься.
1999
Прежде, чем поковыряться
Пальчиком в носу иль попе,
Надо вымыть руки с мылом,
Чтобы не было микробов.
Ведь микробы хоть и мясо,
Но прожорливы, как гости.
Сожрут тебя, как пить дать.
Не оставят даже кости.
1999
Мой брат гулял в чужом саду.
Мой брат великий был поэт.
Дарил он рифмы в пустоту,
Благословляя вечный свет.
Он ревновал к себе Луну,
Что упивалась ночью той
Не обращенной ни к кому
Его божественной строфой.
Лишь сторож спал, обняв ружье,
Во сне тихонько матерясь
О бесконечности миров,
Что убегают, торопясь.
Той ночью встретились они,
Как двух мечей победный звон,
Как две великие реки…
Они разлили самогон.
Разбавив время колбасой,
Они пропели свой экспромт
О том, как море вдалеке
Целует неба горизонт.
О быстротечности любви,
Что вечной страстью хочет стать.
О горечи родной земли.
И как умели умирать.
И вот уж сторож, матерясь,
Стакан слезами наполнял.
Из двух стволов перекрестясь,
Он матерь божью поминал.
Так и остались в том саду
Они холодною росой.
Лишь ветер шевелит листву,
Как будто шепчется с травой.
1999
Пророк Нафтали возвращался домой,
Танцуя с бутылкой пустой.
Шептала ему, целуя, Земля:
«До дна пей мою любовь».
Как дикие лошади мчались сердца,
И реки отправились вспять.
И улыбаясь, спросила она:
«Когда ты придешь опять?»
Пророк Нафтали возвращался смеясь.
Хотелось ему кричать:
«Куда бы, любимая, я ни пошел —
Ты будешь меня встречать.
Куда бы ни глянул —
Ласкать мой взор будет твоя красота.
И все, что услышу я – о любви
