Огромная людная Москва была полна весеннего солнца, звона колоколов и конок. Снежные сугробы с поразительной быстротой успели превратиться в веселые журчащие ручейки. Прозрачная вода, прежде чем скрыться в черноте решетчатых сливов, старательно омывала булыжники мостовых. Коляски и телеги уже вторую неделю сменили полозья на колеса.
Глядя на толпы нарядных пешеходов, заполнявших улицы, трудно было представить, что уже восемь месяцев где-то изрыгают пламя пушки. Мужья и сыновья, покинув под бабьи вопли отчий кров, навсегда ложились в землю. Под беснующиеся крики патриотизма, любви к фатерланду, или отечеству, шла человеческая бойня, мировая война.
* * *
Соколов, понятно, не стал отсиживаться в тылу. Поцеловав жену Марию и двухмесячного крепыша-сына Ивана, который радостно и беззубо улыбался отцу, гений сыска отправился на передовую. Воевал в Восточной Пруссии. Был командиром охотничьей команды, то есть разведчиков. Любил ходить за «языком» в одиночку. И с пустыми руками никогда не возвращался.
Однажды граф взял в плен германского пехотного генерала и двух его адъютантов. По этому случаю и для поднятия героического духа была выпущена листовка, в которой восхвалялся сей Гераклов подвиг. С восторгом писали об этом и газеты.
Гений сыска был награжден золотым Георгиевским оружием.
Но награду получить не успел.
Однажды, незадолго до провала русских войск под Августовом, поход графа в тыл закончился печально. Враги обнаружили разведчика. И решили взять его живьем. Гений сыска бился отчаянно. Когда в револьвере кончились патроны, а нож был выбит из руки, Соколов продолжал крушить врагов кулаками – уложил с десяток человек. Результат: три сквозных пулевых ранения, резаная рана плеча – след вражеского штыка.
Графа Соколова, полуживого от потери крови, замкнули в подвале кирхи. Было ясно: пленный не только бежать – жить вряд ли сможет. Однако немцы, уважая порядок, приставили стражника.
Среди ночи вдруг оживший Соколов не только высадил дубовую дверь, но еще пленил своего сторожа и заставил тащить себя в расположение наших частей.
Легендарный генерал Самсонов подписал еще одно ходатайство – о награждении графа Аполлинария Соколова орденом Св. Георгия IV степени.
Соколов для излечения был эвакуирован в тыл.
Это случилось в начале января 1915 года, в канун несчастного наступления в Восточной Пруссии. Хотя Соколов быстро окреп, но медицинская комиссия вынесла решительный вердикт: «Отправить в действующую армию по состоянию здоровья не представляется возможным».
Теперь, сидя в своей просторной квартире, выходившей окнами на великолепной архитектуры Красные ворота, герой войны и гений сыска допивал чай и просматривал военные сводки в утренних газетах.
Солнце золотым снопом било в широкие окна. Графиня Мари приспустила тяжелые шелковые шторы. Потом поцеловала мужа в макушку и озабоченно произнесла:
– Пора кормить Ванюшку! – и отправилась в детскую, где тихо посапывал их крошечный сын.
Двери кабинета были распахнуты на обе створки. Грудастая Лушка, вооружившись перьевым опахалом на длинной палке, смахивала с массивных золотых рам несуществующую пыль. Рамы заключали картины Кипренского, Левитана, Перова, Клевера, Виноградова и вошедшего в большую моду Василия Поленова.
Зазвонил телефон.
Лушка сняла трубку, деловито полюбопытствовала:
– Але, кого вам прикажете? Как? Сей миг доложу! – Заторопилась в столовую. Она с удивлением произнесла: – Простонародный мужик какой-то. Дескать, скажи барину, что спрашивает Стенька Разин.
Соколов на краткое мгновение задумался, но тут же усмехнулся. Отложив газету, проследовал в кабинет, бодро произнес:
– Ну, Стенька Разин, а я думал, что тебе давно голову отрубили!
В трубке он услыхал знакомый глуховатый голос:
– Типун тебе на язык, граф! Голова моя на месте, да кругом идет. Узнал меня? Это я, Григорий Распутин. Не забыл, как с тобой шампанское пили у меня на Гороховой?
Соколов улыбнулся:
– С закуской тогда было скудно.
– Ты еще немцем прикинулся, назвался Штакельбергом. А я как увидал, что ты под шампанское хрумкаешь соленые огурцы, вмиг тебя раскусил. Так только природный русский могет, а немец бы конфеткой зажевал. – Вдруг с обидой произнес: – Я тебе любимую женщину отдал – познакомил с Верой Аркадьевной. А мне горько, потому как в тебя влюбилась и меня сразу забыла.
– Для женщины прошлого нет! – философски заметил Соколов.
(Читатели «Железной хватки» помнят, что Вера Аркадьевна – супруга важного чиновника германского министерства иностранных дел. Она пылала страстью к Соколову и снабжала его секретными документами. Когда женщина любит, она и жизни своей не пожалеет, не то что секретную информацию из сейфа постылого мужа.)
Распутин напористо продолжал:
– За мое доброе дело обещай подмогу…
Соколов удивился. Все свои делишки Распутин решал с помощью императрицы. Та ни в чем отказывать ему не умела.
– Что стряслось, Гриша?
– По телефону объяснять несподручно. Ты, граф, приезжай нынче ужинать в «Яр». Погуляем, и там я тебе все в подробностях опишу. Только обязательно, слышишь?
– Постараюсь.
Распутин настойчиво повторил:
– Не подведи, милый человек, потому как дело самое сурьезное. Горе такое, что хожу сам не свой.
– Хорошо, к полночи буду! – заверил Соколов, повесил трубку и крутанул ручку, дав отбой.
«Яр», среди прочих московских ресторанов, выделялся не только шумными купеческими загулами, но и богатой историей. Название его шло от первого владельца, француза по фамилии Яр. Он открыл ресторан на Кузнецком Мосту еще в 1826 году.
Чем-то приглянулась москвичам французская задумка. Гулянки здесь такие начались, что пыль столбом завертелась. И все на виду полиции и горожан – срам, да и только. Зато полицейские стручки не уставали протоколы корябать и деньги штрафные огребать.
Француз, ободренный успешным ходом дел, для наиболее размашистых натур устроил в ближнем пригороде филиал «Яра» – в Петровском парке. А вскоре и вовсе тут обосновался: место для гульбы глухое, лесистое, от строгих глаз подальше.
Украшением «Яра» стал цыганский хор, а руководил им знаменитый Илья Осипович Соколов. Все поколения содержателей «Яра» любили показывать пушкинский кабинет с бюстом. Они живописали: Александр Сергеевич-де любил сюда заглянуть, хор послушать да с цыганками ночь прокутить. Так это или нет, неизвестно. Но стихи пушкинские остались:
