То, что удержала моя память, то, что я видел своими глазами и слышал от других людей – всё это я пытался изложить в своей книге. Неоднократное посещение Калмыкии уже после реабилитации калмыцкого народа укрепило во мне мысль: я должен написать о том, что знаю и видел!
Сибирь – моя родная земля! На ней я родился и вырос. И мне горько и стыдно, что она стала местом невыносимой жизни и могилой для тысяч невинных – репрессированных граждан СССР разных национальностей, в том числе и калмыков.
Указом Президиума Верховного Совета СССР от 27 декабря 1943 года, утвержденного Политбюро ЦКВКП(б), Калмыцкая АССР была ликвидирована, а 28 декабря 1943 года десятки железнодорожных составов под кодовым названием «Улусы» повезли в бескрайнюю холодную Сибирь всё калмыцкое население республики, в основном женщин и детей, стариков и инвалидов.
Более 40 тысяч воинов-калмыков, сражавшихся на полях войны, были отозваны с фронтов, разоружены и отправлены в спецлагерь Широкстроя системы ГУЛАГА, откуда мало кто вышел живым.
В товарном вагоне-теплушке чуть заметно мерцал керосиновый фонарь, подвешенный куском проволоки к потолку. По его болтанке можно было определить характер движения всего не очень длинного паровозного состава. Если паровоз бежал быстро, дым в теплушку набивался меньше, и фонарь болтался меньше; если буксовал на подъемах или уменьшал ход, было много рывков, все гремело и падало. Фонарь тоже начинал судорожно мотаться, распространяя керосиновую вонь, чадил. Люди уже привыкли к рывкам и дерганьям и в основном сидели и лежали, прижавшись друг к другу, среди узлов и всякого тряпья. Подстилка из соломы осталась кое-где, и то ближе к углам вагона, да и она была истерта почти в труху. В вагоне витал горелый запах, и если бы не он, то от спертого воздуха и испражнений в вагоне дух был бы хуже чем на скотном дворе. Восемьдесят человек разного пола и возраста начали свой многодневный путь в этой теплушке. В составе поезда таких вагонов было пятнадцать.
Сейчас паровозик бежал налегке. Пять вагонов отцепили где-то под Новосибирском, осталось десять. Да и в каждом вагоне – теплушке пассажиров осталось на одну треть меньше. Каждое утро, когда было еще темно и новогодний мороз очевидно только набирал силу, паровоз, дергаясь и попыхивая паром, тянул свой состав куда-то в тупик, где на маленькой станции солдаты выволакивали на железнодорожную насыпь умерших в дороге пассажиров, и старший, пересчитав оставшихся в живых и уточнив число мертвых, приказывал закрывать наглухо открывшуюся дверь вагона. Он не обращал внимания на крики и плач оставшихся в вагоне, просивших о чем-то, и тупо уставившись на заиндевелый лес махал рукавицей, выдавливая из себя одно лишь слово: – Закрывай!
Похрустывая снегом, солдаты поспешно задвигали дверь, гремели задвижкой, заматывая ее петли проволокой. На этот раз в вагон не принесли почему-то флягу с водой и хлеб. Вскоре вагоны задергались и паровозик, словно обрадовавшись, что освободился от мертвого груза, побежал веселей. В вагоне озадаченно зашушукались: – Голодом заморить хотят? Ну, пища кой-какая есть, что взяли с собой, кто сумел. А вода-то, вода. Почему не дали воды! Полфляги замерзшей воды имелось, но как растопить лед? И так чуть до пожара не дошло, грели ее соломой. Но что такое солома? Пых и сгорела. У стоявшей почти посередине железной печурки первые два дня еще можно было как-то обогреть руки, но скоро кончились дрова, других не дали, а труба, выводящая дым, возьми да оборвись, гнилое железо оказалось. Чуть все не задохнулись от дыма, начался пожар. Несколько человек охрана вынесла на снег. Так они и остались лежать там. А печку загасили водой и снегом, да и выбросили из вагона от греха подальше. Другую не поставили. Где взять среди сибирской тайги? А может быть скоро уже приедем, поэтому ничего и не дали? Ведь должен же быть когда-то конец этого ада! Би гемтэ бишив (я не виновата), би гемтэ бишив (я не виновата),– раскачивалась из стороны в сторону молодая калмычка, как в бреду повторяя эти слова уже несколько часов подряд, прижимая сверток из мешковины к груди.
В ту кошмарную ночь, когда случился пожар, у нее задохнулся от дыма годовалый сынишка. Она смутно помнила, когда так называемая санитарная бригада из солдат вытаскивала из вагона трупы и прихватили и ее ребенка, словно тряпичную куклу. Осветив фонариком безжизненное тельце ее сына, солдат устало произнес: – И этот готов,– и взяв его за ручонку легко приподнял и понес к двери на насыпь. Мать, находясь в угарном оцепенении, не могла пошевелить ни пальцем, не сказать ни единого слова. Она медленно приходила в себя, сквозь раздирающую головную боль и рвоту, а когда она поняла, что случилось с ее сыном, забилась в душераздирающем крике. –Пусть поплачет, – мудро рассудили старухи, и никто не стал успокаивать ее. Большое горе было у каждого. И было непонятно кому было лучше – тому кто умер, или кто умрет вскоре от будущей невыносимой жизни. – А на прошлой остановке вынесли из вагона ее мать, – зашептала соседке старая калмычка.– Смотри, она собрала сверток и качает его вместо ребенка. Бедная, Бедная. (Адрх).Она сошла с ума. О, ях, ях! Ямаран геедрлт! (какая потеря!). Эй, Цаган! Ты жива? – тормошили старухи прислонившуюся к заиндевелой стенке вагона молодую женщину, не проронившую ни звука за последний день. Вдоволь наплакавшись, ее близняшки мальчик и девочка, укутанные в разное тряпье, уткнули свои головенки в ее колени и судорожно всхлипывали во сне. Усын! (воды!) Нёкд болтн! (Помогите!) Ухэ!(Пить!) Хархен! (О Боже!). Неслись в вагоне разные восклицания. Цаган, Цаган! Очнись! Не унимались старухи. Пропадешь ты, пропадут твои дети. Ну-ка очнись.– и старуха, подержав свою ладошку на обледенелом месте стенки стала тереть лицо молодой матери. Через некоторое время она застонала и задвигала по стене головой, мутно повела глазами по вагону. Все еще едем? – скривилась она. Едем, едем. – ответили старухи. Поешь, – и старуха на грязной ладони протянула ей две горошины сухого сыра. Не хочу, – отвела взгляд от ладони молодая женщина. Будет и ребятишкам, пусть пока спят. Пососи пока кусочек льда, – протянула ей другая старуха. Легче будет.– и она буквально впихнула льдинку в рот Цаган.Женщина задвигала губами, слизывая влагу от таявшего льда во рту. Потом медленно жевала катышки овечьего сыра. Вот и хорошо! – удовлетворенно кивали головами старухи.– Жива будешь, большая польза от тебя детям будет. Жить надо!
