Ладно, женушка, может, я и здоровенный чирей сама-знаешь-где, но после того, как выдал тебе полный отчет о тех бедах, что мне пришлось претерпеть, пока я чего-то добивался в Америке между 1935-м и более-менее сейчас, 1967-м, и хоть я знаю, что у всех на свете свои беды, ты поймешь, что моя конкретная разновидность мук произошла оттого, что я слишком уж чувствителен ко всем болванам, с которыми приходилось иметь дело, чтоб только я мог в старших классах стать звездой футбола, студентом колледжа, наливающим кофе, и моющим тарелки, и дерущимся за мяч дотемна, а в то же самое время читающим «Илиаду» Гомера за три дня, и, боже помоги мне, ПИСАТЕЛЕМ, чей сам «успех», отнюдь не будучи счастливой победой, как в старину, был знаком Самого проклятья. (Раз уж никому не нравятся мои тире, для нового безграмотного поколения стану пользоваться привычной пунктуацией.)
Слушай, более того, мои муки, как я их называю, происходят из того факта, что люди так сильно изменились, не только за последние пять лет, бога ради, или последние десять, как говорит Маклюэн, но за последние тридцать лет до такой степени, что я уже больше не признаю в них людей или не признаю себя подлинным членом того, что называется человеческой расой. Помню, в 1935-м совсем взрослые мужчины, руки глубоко в карманах пиджаков, бывало, ходили по улице, насвистывая, не замечаемые никем и сами никого не замечая. И быстро ходили к тому ж на работу, или в магазин, или к подружке. Нынче же, скажи мне, что это за сутулая походка у людей? Потому ли, что они привыкли ходить только по парковкам? Автомобиль что – наполнил их такою суетой, что они ходят шайкой прохлаждающегося хулиганья ни к какой цели в особенности?
Осенними вечерами в Массачусетсе до войны всегда видел какого-нибудь парня: он бы шел домой ужинать, засунув кулаки поглубже в карманы пиджака, насвистывая и шагая себе дальше в собственных мыслях, даже не глядя больше ни на кого на тротуаре, а после ужина обычно видал, как тот же парень так же выскакивает наружу, в кондитерскую лавку на углу, или повидаться с Джо, или в кино, или в бильярдную, или на мертвецкую смену на фабриках, или к своей девушке. Такого в Америке больше не увидишь, не только потому, что все водят машину и ездят, дурацки торча головой, направляя идиотский механизм через западни и взыскания уличного движения, но потому, что никто нынче не ходит без печали, опустив голову, насвистывая; все смотрят на остальных на тротуаре, мучаясь совестью и, того хуже, с любопытством и липовой озабоченностью, в некоторых случаях – с «хиповым» вниманием, основанным на «Не упусти чего», а вот в те дни даже фильмы бывали, где Уоллес Бири дождливым утром переворачивается в постели и говорит: «Ай ты ж, усну-ка я снова, все равно сегодня ничего не упущу». И ничего не упускал. Сегодня мы слышим о «созидательных вкладах в общество», и никто не осмеливается проспать весь дождливый день или хотя бы подумать, что и впрямь сегодня что-то упустит.
Эта насвистывающая походка, о которой я тебе рассказываю, так вот взрослые мужчины, бывало, выходили на поле «Дрейкэтских тигров» в Лоуэлле, Масс., по субботам и воскресеньям, просто поглядеть, как детвора в своей песочнице в футбол играет. На холодных ветрах ноября, вот они, мужчины и мальчишки, за боковыми линиями; какой-то псих даже сделал самопальную цепь боковой линии с двумя колышками, отмерять мячи вне игры – иными словами, выигрыши. В футболе, когда твоя команда выигрывает 10 ярдов, им сверх того дается четыре попытки выиграть еще 10. Кому-то надо вести счет, выбегая на поле, если падает близко, и точно замерять, сколько осталось. Для этого нужно, чтобы два парня держали каждый по концу этой цепи за два колышка, и они должны уметь выбегать согласно своему инстинкту параллели. Сегодня сомневаюсь, что хоть кто-нибудь на Мандально-Мозаичном Мелкоячеистом свете знает, что такое параллель, кроме блистательных психов по математике в колледже, землемеров, плотников и т. д.
Вот сюда валит эта толпень беззаботных мужиков и мальчишек с ними, даже девчонки есть и немало мамаш, походом милю через весь луг у стадиона «Дрейкэтских тигров» просто поглядеть, как их мальчишки тринадцати и семнадцати лет играют в футбол на вверх-внизком неровном поле без ворот, отмеряемых на 100 ярдов более-менее сосной с одного конца и колышком с другого.
Но в моей первой любительской игре в 1935-м, где-то в октябре, не было такой толпы; стояло раннее субботнее утро, моя банда вызвала такую-сякую команду из Роузмонта, да, фактически то были «Дрейкэтские тигры» (мы) против «Роузмонтских тигров», тигры повсюду, мы бросили им вызов в лоуэллской газете «Солнце» в заметочке, написанной капитаном нашей команды, Скотчо Болдьё, и отредактированной мной: «Дрейкэтские тигры», возраст от 13 до 15, вызывают любую футбольную команду возрастом от 13 до 15 на матч на стадионе «Дрейкэтских тигров» или любом поле в субботу утром. Не официальная лига, ничего подобного, просто детвора, однако производить официальные замеры ярдажа своей цепью и колышками приходили ребята постарше.
