Так бывает всегда. Во льдах сначала слышится голос Бестии[1], потом наступает смерть.
Среди торосов, в трещинах, подобных той, куда я попал, многих альпинистов и скалолазов этот голос лишил сил, разума и, наконец, жизни.
Какая-то часть моего рассудка, животная часть, которой ведом страх, ибо в страхе жила она миллионы лет, понимала свистящий шепот Бестии.
Восемь букв: «Убирайся».
Я к голосу Бестии не был готов.
Мне нужно было что-то привычное, человеческое, что вырвало бы меня из сурового одиночества посреди льдов. Я поднял голову, чтобы заглянуть за края трещины, все смотрел и смотрел в небеса, отыскивая глазами красный силуэт вертолета ЭК-135 Спасательной службы Доломитовых Альп. Но небеса были пусты. Зазубренная стрела ослепительной синевы.
Это меня и доконало.
Я затоптался на месте, стал раскачиваться взад и вперед, часто, прерывисто дыша, и с каждым вздохом из вен уходила сила. Как Иона в чреве кита, я был перед лицом одного лишь Бога.
А Бог рычал: «Убирайся».
В четырнадцать часов девятнадцать минут того проклятого 15 сентября из мерзлоты возник голос, который не был голосом Бестии. То был Манни, чья красная униформа выделялась на фоне всей этой белизны. Он повторял мое имя снова и снова, а лебедка медленно, плавно опускала его ко мне.
Пять метров.
Два.
Он ощупывал меня, он искал глазами раны, которые объяснили бы мое состояние. Он задавал вопросы: сотня «что», тысяча «почему», на которые я не мог дать ответа. Голос Бестии был слишком громок. Он поглощал меня.
– Разве ты не слышишь? – прошептал я. – Эта Бестия, эта…
Я хотел объяснить ему, что Бестии, обитающей во льдах, таких древних, невыносима была сама мысль о теплом сердце, погребенном в стылых глубинах. О моем теплом сердце. И о его сердце тоже.
И вот они наступили, четырнадцать часов и двадцать две минуты.
Изумление на лице Манни сменяется чистым, неприкрытым ужасом. Трос, намотанный на лебедку, поднимает его, словно марионетку. Тащит Манни по стенке, забрасывает наверх. Рокот турбин вертолета перерастает в оборвавшийся крик.
Наконец.
Вопль Бога. Лавина обрушивает небеса.
Убирайся!
Тогда я увидел. Когда остался один, вне времени и пространства, я увидел.
Тьму.
Всепоглощающую тьму. Но я не умер. О нет. Бестия посмеялась надо мной. Дала мне выжить. Бестия теперь нашептывала: «Ты останешься со мной навсегда, навсегда…»
Она не солгала.
Какая-то часть меня до сих пор там.
Но как сказала бы, улыбаясь, моя дочка Клара, это не последняя полоска в зебре радуги. Вовсе не конец моей истории. Наоборот.
Только ее начало.
Шесть букв: «Начало».
Шесть букв: «Бестия».
На одну меньше: «Страх».
[2]
1
В жизни, как и в искусстве, только одно имеет значение: факты. Чтобы ознакомиться с фактами, которые имеют отношение к Эви, Курту, Маркусу и к ночи на 28 апреля 1985 года, вы непременно должны все узнать обо мне. Ибо речь идет не только о бойне на Блеттербахе. Не только об Эви, Курте и Маркусе, но также о Сэлинджере, Аннелизе и Кларе.
Все взаимосвязано.
2
До четырнадцати часов двадцати двух минут 15 сентября 2013 года, то есть до того момента, когда Бестия чуть не убила меня, я считался наполовину восходящей звездой в такой сфере, как документальные фильмы, которая обычно порождает скорее не звезды, а крохотные метеориты или удушающие скопления газов.
Майк Макмеллан, еще одна такая полузвезда, говаривал, что даже если мы падучие звезды, стремглав летящие навстречу планете под названием Полный Облом, нам будет милостиво позволено дотла сгореть в пламени, пылающем исключительно для героев. После третьей кружки пива я громогласно соглашался с ним. Как-никак за это не грех и выпить.
Майк был не только моим компаньоном. Такого друга, как он, редко посылает судьба. Он не в меру умничал, всех этим донимая; эгоцентризмом мог помериться с черной дырой, надоедал так, что не хватало никакого терпения, а сосредоточиться на каком-то одном предмете мог не лучше, чем канарейка, наклевавшаяся амфетамина. Но он был единственным настоящим артистом, какого я когда-либо встречал.
Еще когда мы были парой полударований, наименее cool, то есть крутых, в Нью-Йоркской академии киноискусства (Майк на курсе режиссуры, ваш покорный слуга – на курсе сценарного мастерства), он понял, что, стремясь пробиться в Голливуд, мы кончим тем, что задницы наши станут плоскими от пинков, а мы сами превратимся в желчных болтунов, наподобие «Зовите-меня-Джерри» Кэлхуна, бывшего хиппи, которому доставляло несказанное удовольствие терзать наши первые, незрелые творения.
То была поистине волшебная минута. Озарение, изменившее нашу жизнь. Может, все произошло не так эпически, как в фильме Сэма Пекинпа («Мы сейчас умрем», – говорит Уильям Холден в «Дикой банде», а Эрнест Боргнайн отвечает ему: «Почему бы и нет?»[3]), если учесть, что, когда это случилось, мы таскали из пакетика картошку фри в Макдоналдсе и моральный наш дух упал ниже подошв, а на лицах застыло неподражаемое выражение домашней скотины, которую привели попастись в славное царство гамбургеров. Уж поверьте мне.
– В задницу Голливуд, Сэлинджер, – заявил тогда Майк. – Люди изголодались по реальности, пресытились компьютерной графикой. Единственный способ оседлать волну этого гребаного Zeitgeist[4] – послать подальше художество и посвятить себя доброй старой крепкой реальности. Гарантия сто процентов.
Я поднял бровь:
– Zeitgeist?
– Ты же у нас фриц, компаньон.
Моя мать была немкой по происхождению, но не волнуйтесь: я был на световые годы далек от того, чтобы уловить в словах Майка хоть какую-то дискриминацию. Кроме того, я вырос в Бруклине, а он – на хреновом Среднем Западе.
Если оставить в стороне генеалогические соображения, много лет назад в тот сырой ноябрьский вечер Майк хотел сказать, что я должен бросить свои (ужасные) сценарии и начать вместе с ним снимать документальные фильмы. Работать над мгновениями текущей жизни, расширяя их и превращая в повествование, гладко струящееся от «а» до «я», согласно заповедям покойного Владимира Яковлевича Проппа[5] (для составления историй он был тем же, чем Джим Моррисон для паранойи).
Просто бардак.
– Майк… – фыркнул я. – Из всех, кто хочет пробиться в кинематографе, нет никого хуже документалистов. Они держат дома подшивки «Нэшнл джиографик» начиная с тысяча восьмисотого года. У многих из них предки погибли, отыскивая истоки Нила. У них татуировки и кашемировые шарфики на шее. Или вот: они фуфло, но фуфло либеральное, а потому считают, что им заранее отпускаются все грехи. И последнее, хотя немаловажное: они из семей, где полно денег, и богатые родственнички оплачивают их сафари вокруг света.
