Кабы в храме не запрещалось курить, Юлька бы Всенощную отстояла. А то как расчувствуется, растрогается, рука в карман за сигаретами сама тянется. Это вам не метро, где проехала из одного конца в другой, вышла и закурила. Молитва должна идти от души. А ежели душа закурить требует, а нельзя?
А чтобы порассуждать о «бизнесе» отцов церкви нашей, то курить еще больше захочется. Однако их мудрая стратегия нанесла серьезный ущерб истинным слугам дьявола, «табачным королям». Поскольку те платят пошлины и акцизы, а кто посягнет облагать налогами церковь Божию? Мирской недотепе Юльке, той «божественной» стратегии никогда не понять, ибо неисповедимы пути Господни.
Прости, Господи, ее душу некрещеную, ибо сам обряд крещения Юлька так ни разу и не смогла отстоять до конца. Когда всем бабам и девицам велят спустить чулки, а мужикам и хлопцам задрать брюки…
Прости, Господи, душу ее грешную, что в храм тянула во дни запретные, ибо никакие фирменные прокладки и тампоны-тампаксы Господа не обманут.
И не пытала она у Господа, за что душа ее мается, по свету белому мыкается. И не роптала на Господа, аки дитя неразумное, птичку божию удавивши, прощение за грехи просит. А птичка божия не воскреснет! Так по что же святой отец в купол басит: «Ныне отпускаются грехи раба твоего»?
Не давила Юлька птички божией, не топила малых деток от собачек, кошечек, не травили даже мышки серенькой. А что в постные дни убоиной питалась, а в праздники голодала, так на все воля, Господа. И молюсь я по своему скудному разумению, и сказание сие о бедной Юлькиной душе, по дороге между тем и этим светом заплутавшей, поведаю, как сумею.
Сказывали, будто таблица Менделеева Дмитрию Ивановичу сама приснилась. А мне сдается, что она ему и вовсе спать не давала, а уснул-то он исключительно, когда всю систему окончательно представил. И только недостающие элементы в пустых клеточках осталось вычислить.
Хвала тебе, великая бессонница, пособница творцов и открывателей! Да разве села бы я записывать это горькое повествование, если бы каждую ночь, вплоть до самого утра, не грохотал за окном отбойный молоток, сопровождаемый похабными прибаутками и трехэтажными матюгами дорожных тружеников, поставленных мудрой рукой вышестоящего начальства реконструировать трамвайные пути именно в это благословенное время суток.
Да, разве села бы я писать, если бы спала не одна, а в обнимку?
Спасибо тебе, одиночество, берег мой неприкаянный, только ты даешь мне право оставаться самой собой, примеряя все встречные образы. Только при тебе маячит на горизонте петля – гениальное изобретение всех времен и народов, позволяющая однажды человеку раз и на всегда оторваться от земли, а не гнить заживо в собственных экскрементах, в суетливом окружении сердобольных обожателей, готовых тебя мучить до бесконечности.
Юлька не любила болеть. Когда она болела так, что уже не в силах притворяться здоровой, – она всех сердечных и сочувствующих посылала на три буквы. Когда Юлька действительно всерьез и надолго заболевала, ей снился, с навязчивым постоянством, один и тот же бред:
Как она бежит. высунув язык, вдоль нескончаемого забора, пока в этом заборе не образуется дыра, в виде двух оторванных досок, валяющихся здесь же, под забором. Все пространство в этой дыре занимает старое кладбище. А между могильных оград и обелисков пролегает узкая тропа в Юлькино логово, где в лопухах, на ворохе тряпок, ждут ее, еще полуслепые щенки, которых она готова кормить до утра. Все восемь Юлькиных сосков горят от жажды накормить детей. Но там, под лопухами никого нет, а собранное некогда ею в кучу тряпье, растаскано вокруг разоренного лежбища по соседним кустам. Сначала, запаниковав, Юлька начинает нюхать землю, заглядывать в провалившиеся могилы, а потом садится на задние лапы, задирает морду на закат и воет горько и тошно, пока не проснется. А, проснувшись, чертыхается, закуривает и плачет так, что лучше не суйтесь к ней, а то обматерит и сами знаете куда пошлет.
Глухой слышал, как немой рассказывал, что слепой видел, как хромой быстро-быстро бежал. Вот и я много чего поведаю, а верить мне или не верить, ваше дело.
На заводе, где инженером-конструктором трудилась Юлька, в механосборочном цеху, работала нормировщицей Ирина, многодетная мать-одиночка, Юлькина ровесница. Баба она была компанейская, шебутная и коллективные пьянки, с поводом и без, проводились именно на ее кухне, где она всем подругам лихо гадала на картах. Очень уж эта Ирина походила на цыганку. И за гадание свое обязательно деньги брала, поскольку относилась к делу весьма серьезно. А то, что потом эти деньги подруги все вместе прогуливали в ближайшей чебуречной, так на то они и деньги.
Надо сказать и карты у ней были, вроде бы простые, ан нет, заговоренные – правду говорили, даже вопреки желанию самой гадалки.
Однако Юльке Ирина никогда не гадала, а Юлька на этот счет и не озадачивалась. Вот только однажды, засидевшись у ней до глубокой ночи, попросила подругу погадать. Ирина в это время как раз карты перебирала и, как-то задумчиво произнесла:
– Ой, не стоит сегодня гадать, карты что-то врут.
– И с чего у тебя такое умозаключение?
– Да, видишь, два короля при поздней дороге, откуда им взяться в третьем часу ночи?
И, вдруг, раздался пронзительный звонок в дверь и, вслед за открывшей им хозяйкой ввалились два приятеля – макетчик Вася и сметчик Лёша из техотдела заводоуправления, пьяные, в дым.
– А мы идем и смотрим, что у тебя, Ирчик, свет на кухне горит, я и говорю Лёшке, нафиг нам, таким бухим, тачку ловить, нас еще водилы обшмонают и плакали остатки зарплаты! А лучше мы заглянем к нашему ненаглядному Ирчику, попьем чайку. Она нас, засранцев, в темноту не выгонит, хоть в коридоре на полу, да не на улице. А мы ее детишкам гостинцев с утра накупим, да и уйдем с Кешкой целыми и невредимыми, перед женами по полной программе отчитываться.
– Ну, вот, подруга, а ты говоришь, карты врут, нет уж, карты у тебя вещие. – засмеялась Юлька, стаскивая с пьяных друзей, изгвазданные в осенней грязи куртки.
Когда согревшись от домашнего тепла и горячего чая, гуляки угомонились и дружно захрапели в прихожей, на раскинутом диванчике, расположенном там, как раз, для подвыпивших гостей, которых грешно выгонять на улицу, Юлька уже с неподдельным интересом пристала к хозяйке, чтобы та погадала, не откладывая на потом. Ирина, еще немного поразмышляв про себя, взяла Юлькину гербовую бумажку, запихнула ее в лифчик и, закусив у краешка пухлого рта очередную беломорину (другое курево она не признавала), зашелестела картами.
