Впервые о нём я услышал давно. Странная, нелепая и в то же время спасительная для меня новость. Заброшенная вначале, как мелкая иглистая искра в сено, она долго лежала в памяти и тлела. Но со временем мысли о нём стали приходить всё чаще, вращаться всё длительнее, и, наконец, уже не давали мне сомкнуть по ночам глаз.
Говорили, что его не существует вообще или есть некто подобный, но рассказы о нём сильно преувеличены. Пойти же к нему было бы невозможной самоуверенностью, и я долго не решался о нём спросить. И постепенно снова забывал.
Но в богемном мире многие его знали. И когда штурвал разговоров среди друзей совершил полный круг, корабль предчувствий повернул на прежний путь бессониц и ночных видений.
– Как мне его найти? – спросил я однажды Лео.
– Ты о татуировщике?
Он стоял вполоборота к окну и, помешивая кофе, пробовал, не остыл ли тот.
Тень от оконной рамы ровным сгибом пересекала крепкую фигуру Лео, его пушкинистое хитрое лицо, густой рыжий левый бакенбард, суровый – рыком хищника – невыспавшийся глаз, фарфоровое яйцо подбородка. Графическая карандашная тень падала далее через всю комнату на пол косой спиной, поверженной ярким утренним солнцем.
– Я могу спросить о нём. К нему всегда кто-нибудь ходит. Но ты ведь ещё не уверен, хочешь ли пойти.
– Нет, я уверен.
Лео поджал губы и посмотрел на рисунок кофейной пенки в чашке.
– Ты не боишься, что твоя жизнь изменится?
– Жизнь меняется каждый день, только мы этого не замечаем.
Он расслабился и посмотрел в окно.
– Тогда лады. Скоро ты с ним познакомишься.
Трудно быть хорошим художником. А в окружении других художников – ещё труднее. Меня в шутку называли Гефестом – из-за тяжеловесности и излишне тщательной подготовки, которую я уделял картинам.
– Никогда не выставляйся в одиночку, – сказал однажды Лео, – Всегда с кем-нибудь. Зрителю нужно разнообразие.
Он делился ценными советами. Особенно легко они удавались при его успехах на фоне моих кропотливых трудов. Многие думали, что я ему завидовал. Нет. Просто у него была хорошая фантазия и твёрдая рука.
Через неделю, ближе к вечеру, ко мне пришёл один из наших общих с Лео друзей. Я как раз грунтовал холст и размягчал кисти.
– Пойдём, а то у же темнеет, – сказал он, пристально посмотрев мне в лицо.
Я всё понял и, отложив кисти, вытер руки.
Мы сели в трамвай и поехали в старый город. Небо темнело, в окнах появлялись огни, смотревшие, как я буду проезжать мимо них в последний раз прежним, знакомым себе и остальным, человеком. На одной из остановок, неожиданно возникшей из грохота, друг дёрнул меня за рукав, пока я отвлечённым взглядом беседовал с островком светлого неба. Голубого, с вечерней сизеватостью, окружённого рыхлыми облачками. Мы быстро выбежали. Попав под прозрачный колпак ржавого фонарного света, накрывавшего остановку, я увидел возле лампы дрожащую сетку насекомых, пленённых её тусклым светом. Можно было подумать, посмотрев на это чрезвычайно карликовое, утрированное солнце и темноту вокруг него, что мы оказались не в центре большого, шумного мегаполиса, а в далёкой галактике провинциального городка, в котором ночь стирала границы жилых окраин. Пошли тёмным и глухим, как водосточная труба, переулком. По сторонам дороги стояли старые особняки. Вошли во двор одной из усадеб. В глубине светился старой штукатуркой дом, выдвигая вперёд поросшее каменное крыльцо. Квадратные волны ступеней скатывались в темноту травы. И я подумал, что ночь приходит снизу и земная поросль принимает её первой. Пройдя глубоко внутрь, следом за своим проводником, я оказался перед широкой дверью. Снизу из щели сочился истрёпанным, бархатно-рваным одеялом воздух оттенка красноватого чая. Я посмотрел в лицо друга и вошёл.
2.
Комната была мастерской. В ней стелилось тряпьё, багеты, пустые рамы. Стоял большой, длинный стол, заваленный холстами. Верстак, уснащённый плотницким инструментом и деревянными заготовками. За столом, спиной ко мне стоял человек. С маленьким и широким телом, на котором – неподвижная и бесшейная голова.
– Зачем пришёл? – спросил он меня нерусским, крикливым голосом.
– Я думал, что вы знаете…
– Что ты хочешь? – последнее слово произнеслось как «хэчэшэ», гортанным, холодным и негибким тембром. Он повернулся – как тяжёлая деревянная колода.
Это был низенький старый татарин, с плотным, словно скрученный матрац, телом. Фигура степной каменной бабы. Черты лица расплывались от долгого ветра времени, сглаженные в угрюмую маску языческого идола.
– Вы – татуировщик?
– Да, я. – Он присел на низкую скамейку. На плоском лице появилась улыбка.
– Я хотел бы… как мне говорили… что вы можете это сделать…
Он улыбнулся ещё шире. Глаза колко блеснули.
– Богатства хэчэшэ, славы хэчэшэ? – произнёс татарин ровным, неподвижным голосом. – А вот садыс.
Я огляделся.
– А так садыс.
Я сел на пол. Теперь татарин оказался выше. Его лицо барельефом вылепливалось вперёд под натиском яркого света, бившего сзади.
– Закрой глаза.
Я закрыл.
Чёрная луна чёрным реверсом яркой лампы вспыхнула под веками, и один её оплавленный бок засинел тенью. Тень полукружием неритмично увеличивалась и сжималась – это медленно, из стороны в сторону, качалась голова татарина. Послышалось угрюмое, хриплое пенье, маятником ходившее слева направо, слева направо.
«И почему раньше я не слышал его, этот прекрасный, богатый и сочный аромат. – Подумал я о ярком сосновом запахе в мастерской. – Он струится из свежих разломов сосновых мачт. Целый лес мачт задевает вершинами облака». Но вот облака расправились, распустились крыльями птиц, и стало свободно и широко. Лес исчез, на его место осело море. Стало пустынно, и крики чаек, – слева направо, слева направо, – замелькали, носясь, мельтеша, скрывая чёрную луну. И я, как корабль, колебался на волнах, и двигался одновременно с луной – так же, как тень от столба, которую расшатывал конус фонарного света. А в устье его жёлтого сияния, возле самой лампы – безвольной, разреженной сеткой толклись насекомые.
Было тихо и спокойно. Умиротворённо. Ничего, кроме одинокого столба и тихих, безвольных насекомых, едва слышно трепетавших крылышками, не существовало. Я был одним из них – с равнодушными, терпеливыми глазами, в каждом из которых горел синим телевизионным экраном один и тот же сюжет. Все они – художники из моего окружения. Вот Лео – большой длинный комар, с огромными набрякшими глазами, в которых бьётся ровным лилово-синим цветом неясный двойной абрис. Тысячи мелких глаз комара приблизились ко мне: и в этих фасетках сырым стеклом дрожит насекомоподобный человек, с жаждой и терпением смотрящий в эти равнодушные зеркальца – это я.
