О книге Норы Гайдуковой
Эта книга об эклектике бытия, эклектике Санкт-Петербурга, словно вынырнувшего из свинцовых советских туч в новое время. Но прежде всего о любви, ибо невозможно чувствовать и передать то, что не оживает внутри, болезненно и радостно произрастая. В сборнике сказано о многих городах и весях, но история жизни автора началась здесь, в городе Петра Великого, куда, причудливо сплетаясь, возвращаются память и воображение. Некоторые рассказы автора автобиографичны, другие повествуют об авторе в третьем лице, и наконец, представлены миниатюры о других людях, перед нами предстает целый калейдоскоп судеб. Некоторые истории заканчиваются печально, например акварельные повествования о жителях многонационального испанского городка Мар-и-Соль на берегу Средиземного моря, словно впитавшего солоноватыми волнами биографии людей, посетивших этот мир ради того, чтобы поделиться с нами улыбкой. «Есть такие люди, вокруг которых всегда видишь свет. Это редко бывает и запоминается надолго. От чего это зависит, никто не знает. Карма или, там, аура, не важно, как назвать. Именно таким человеком была Бегония». Думается, авторское сострадание, не намеренно декларативное, но разлитое в деталях и полутонах настроения, передает многое. Жизнь «маленького человека», а таким оказывается всякий человек перед судьбой, волнует автора, это жизнь с провалами и благодарением за прожитые годы. Но все началось с Ленинграда, Санкт-Петербурга, его непреходящего мифа, в который так легко попасть и столь трудно из него выйти. «Мама и папа девочки были врачи, а время было темное – 1953 год, когда уже ходили по домам какие-то люди в штатском и составляли списки евреев, а к ним относились все родственники девочки, да и сама девочка. Не только евреи, да еще врачи». Городской быт, перелом времени, о котором трудно рассказать, если его не пережил, тоска по иному бытию среди коммунального быта – все это красочно и с оттенками описано в большой главе Норы Гайдуковой, посвященной детству и юности.
Старый еврейский портной, бежавший от нацизма, шьет пальто семнадцатилетней Любе, вкладывая в работу себя без остатка. Словно повторилась гоголевская история о шинели, где жертвой служения красоте стал не заказчик, но портной.
«Мы принесли пальто домой, и я даже вставала ночью посмотреть на него и постоять перед зеркалом. Это был верх портновского мастерства настоящей польской довоенной школы, так безупречно были сделаны все швы и отделка, а эти огромные пуговицы в два ряда – это было просто чудо.
На следующий день я пришла из университета и застала маму заплаканной.
– Что случилось? – спросила я. – Кто-то заболел?
– Нет, Любочка, сегодня ночью Шломо умер. От счастья. Он так долго ждал этого, что сердце не выдержало.
– Бедный Шломо, значит, мое пальто было его последней работой, и он вложил в него всю душу?
– Выходит, что так, это пальто должно сделать тебя счастливой, – сказала мама и обняла меня».
Петербург наполняют почти живые призраки минувшей жизни, и новые поколения, плохо понимающие ту сложную действительность, среди которой довелось жить автору, где жизнь человека почти ничего не стоила, надо было стоять в очередях за дефицитом или рыскать в его поисках, опасаться ненадежных ушей. Это были два мира – общечеловеческий и номенклатурный, специально разделяемый, но иногда соприкасающийся и приводящий в действие некий незапланированный механизм зависти и отторжения. Что уж говорить о ставшей почти общественной традиции все заливать спиртным – как в дружеском кругу, так и по официальному поводу. Все это – под маской дивного и ужасного города, мечты Петра Великого: «И эта пустая огромная роскошная синагога, и серо-оранжевая псевдо-Мариинка, и забранные в полиэтилен монстры домов, и нескончаемые толпы возбужденных туристов, жадно поедающих остатки Белых Ночей – все это образует Вечный Петербург, из которого никогда не уйдут Гоголь и Достоевский, вечно будет бродить сошедший с ума Евгений в обнимку с Германом и Акакием Акакиевичем. Наверное, для этого он и создан, как воплощение больного воображения Великого Фантазера Петра Первого».
Автор по специальности градостроитель, возможно, это способствовало точным и объемным зарисовкам и жизни, и быта европейцев и американцев, ленинградцев и жителей просторов нашей страны. Вот новелла «Ночные гонки», о преступлении и наказании, о беспечных и жестоких молодых людях, сбивших джип пожилого еврея и скрывшихся с места происшествия:
«Начнем с виновников. Это Надир Б. и Рихард В. – говоря современным русским языком, в котором и от русского-то остались междометия и тире, – мажоры.
Владелец белой «Ауди» ценой больше ста тысяч евро Надир Б., 22 лет, принадлежит к одной из влиятельных арабских фамилий, проживающих в Берлине и насчитывающих сотни членов. На вопрос к его отцу, почему сынок владеет такой дорогой машиной, папа ответил, что сыну «удалось сэкономить деньги». Что это за заработки, с которых он так хорошо сэкономил, мы, вероятно, никогда не узнаем. Справедливости ради, заметим, что молодые «гонщики» сразу же после аварии угодили в тюрьму предварительного заключения.
Формулировка предъявленного обвинения трижды менялась. Им вменялось не только неумышленное убийство и нарушение правил дорожного движения. Выяснилось также, что они проявили полное равнодушие к своей жертве, даже не пытаясь прийти на помощь к несчастному. Это в Германии очень важный момент…
…Мойша, превратившийся в Ангела Возмездия, витал под потолком зала суда и удовлетворенно помахивал крыльями».
Автор подводит нас к самостоятельным размышлениям о праве на ошибку, о возмездии и покаянии. Без самостоятельной работы над собой самые благи идеи извне не дадут плодов. Так и писательское ремесло и мастерство не придут без поиска истины. Маленькой девочке Любе повезло – ее окружают люди, которые, если не задумываются о совершенстве, то живут мыслью о добре и благе, не требуя наград за труды. Ибо внутренняя свобода и право на поступок – дар, обретенный не только благодаря, но и вопреки многим вещам. Так и Санкт-Петербург, открытый стихиям и ветрам, не сдается духовно, пусть носители его духа физически далеки, они продолжают участвовать в его созидании во времени и пространстве: «Но они ни в какую не вписываются в интерьер этого безумного города, который никогда не будет религиозным: ни христианским, ни иудейским, ни еще каким-нибудь. Он будет воплощением свободного человеческого духа и творческого полета воображения, которому нет предела».
