Она сама виновата. Зачем она подталкивает меня к тому, чего мне не хочется делать? Зачем она говорит эти слова, после которых у меня нет другого выхода, кроме как убить ее? Зачем она остается одна в своем доме – доме с открытыми настежь дверями и окнами, через которые внутрь может попасть любой? И зачем так спокойно лежит на кровати, будто только и ждет, когда я приду и сделаю то, к чему она меня вынуждает?
Если была бы хоть маленькая преграда, чтобы остановиться, сказать себе «нельзя», сказать: «Оставь, она сама умрет через пару-тройку лет!» Но такой преграды нет, и даже калитка возле ее дома закрывается на маленький перекидной крючок сверху, а мне ли не знать, как он откидывается.
Может быть, сегодня кто-нибудь из детей запрет калитку на засов? Но она открывается легко, как обычно. Может быть, эта женщина закроет изнутри входную дверь? Нет, не закроет. Ей не до того – она лежит на кровати, ухмыляясь, и ждет только новой жертвы, в которую сможет всадить очередную порцию своего яда.
Для меня ее яд смертелен. Да и для многих других тоже. Я же вижу это, как бы они ни прятались, ни маскировались, ни закрывались картонными лицами с ухмыляющимися рожицами. «У нас все хорошо!», «У нас все здоровы!»
Неправда. Вы не здоровы, вы уже заражены – заражены ее ядом, так быстро действующим на вас – веселых, хороших, добрых… и совершенно беззащитных. Я прекрасно знаю: вы ничего не сможете с ней сделать именно потому, что вы такие хорошие и правильные.
Но я смогу. Я смогу, потому что мне нужно защитить от ее яда себя – себя в первую очередь, иначе моя жизнь прекратится. Поэтому сейчас я зайду за колышущуюся занавеску, подойду к кровати, на которой лежит ухмыляющееся существо, и сделаю то, что нужно сделать, – закончу ее жизнь, ее собственную дрянную, гадкую, неправильную жизнь, и мне даже не будет страшно или противно.
Она сама виновата.
Традиции постепенно терялись.
Дедушка с бабушкой еще пили чай за круглым столом, покрытым кружевной скатертью, на которой желтела тень от тонкого фарфорового чайника с треснувшей крышкой. Крышка была заботливо склеена дедушкой, скатерть, между прочим, связана собственноручно прабабушкой, а зеленые цветы по краям вывязаны ее сестрой, которая одна во всей семье умела вязать такие тонкие, нежные кружевные цветы, почему-то всегда зеленого цвета. Над столом висела старая люстра с тысячей маленьких звонких стекляшек, на комоде стояла узорчатая коробочка со старым, пожелтевшим лото, которую обязательно доставали после чая и ставили на стол. Это была традиция – лото после чая с пирогами, и еще непременные разговоры обо всем на свете, которые Маша слушала, затаив дыхание.
Обсуждали политику Кубы, историю побега Наполеона, рецепты приготовления моченых яблок, путешествие на «Кон-Тики», растительность Средней Азии и тысячу других невозможно интересных вещей. Бабушка вязала крючком свои бесконечные шали, дедушка потягивал остывший чай с ароматом яблок, а Маша, папа и мама раскладывали деревянные бочонки на плотных, треснутых карточках с цифрами, пахнувших, как паутина в углу за печкой.
Чайник разбился, люстру поменяли на современную, скатерть убрали в комод, бочонки из лото растерялись один за другим. И бабушка с дедушкой умерли. Теперь за чаем собирались втроем: родители и Маша. Конечно, беседовали по-прежнему, но чаевничали не каждый день, а только по выходным, и беседы стали не такими интересными. Маша пару раз пыталась расстелить на столе старую скатерть с зелеными цветами, но родители недоуменно пожимали плечами: зачем, если есть такая красивая клеенка с геометрическим рисунком? И Маша отступала, сворачивала скатерть, аккуратно складывала в большой пакет и возвращала на место, в верхний ящик комода.
Правда, совместный чай по выходным еще оставался, и оставалось яблочное варенье – то, как его варили. Маша привозила на дачу своих друзей, и все садились под самой старой яблоней ранеткой, раскинувшейся около дома, чистили яблоки, складывая кусочки в огромные тазы, а потом мама заливала все это богатство сахарным сиропом и варила, варила, варила, так что по всей деревне расплывался запах яблочного варенья. Папа аккуратно раскладывал варенье по банкам, и банки прятали в погреб.
Но традиции постепенно терялись, разбазаривались со временем так бездумно, что Маше иногда становилось до слез обидно. Родители приезжали на дачу все реже. Друзья предпочитали отдыхать на курортах за границей, где было «все включено». Когда Маша слышала это «все включено», ей сразу вспоминалась бабушка, всю жизнь экономившая электричество и любившая покрикивать, войдя в дом: «Почему у вас все включено, а? Тут лампа, там лампа, здесь два светильника горят. Ишь, устроили иллюминацию средь бела дня!» И Маше казалось, что друзья приезжают на такие курорты, где все залито безжалостным светом тысяч ламп, от которого некуда деться.
Она вышла замуж. Родился Костя, которого чуть ли не с самого рождения стали привозить на их старенькую дачу. Маше было там хорошо, несмотря на туалет на улице и стирку руками в холодной воде, а вот Игорь быстро начинал ныть: «Хочу домой, хочу в город…» В лесу ему было скучно, на реке ему было мокро, в саду скучно и мокро. Он был до мозга костей городским, и даже деревенская тишина с пением птиц по утрам и стрекотанием ночных кузнечиков нервировала его. Он любил просыпаться под шум машин, а откуда же возьмется шум машин в маленькой деревеньке, до которой даже асфальтовую дорогу не проложили и пять километров от леса шла кривая ухабистая колея?
Когда они развелись, Игорь сообщил:
– Машка, ты меня знаешь: помогу всем, чем смогу. Но в твое Простоквашино я больше ни ногой!
– Сдалась мне там твоя нога, – парировала Маша. – Только грядки топчешь. И не Простоквашино, а Засорино!
– Засорино… – закатил глаза супруг, теперь уже бывший. – О, прекрасное Засорино, которое я больше не увижу, надеюсь, никогда! Милые, добрые засоринцы, живите в мире и спокойствии. Не лицезреть мне отныне ваши рожи, не обремененные интеллектом. И слава богу!
– Иди на фиг, – сказала Маша. – Сам ты рожа, не обремененная интеллектом.
В глубине души она признавала некоторую правоту за Игорем, что не мешало ей любить деревню нежной любовью. И Костя обожал Засорино – там был лес, была река, там были его приятели – мальчишки, которых родители привозили на все лето к бабушкам-дедушкам – в общем, полное раздолье. Они приезжали вчетвером, с Костиными бабушкой и дедушкой, сразу затапливали печку-голландку, и, пока она трещала поленьями, Маша доставала сваренную еще в городе картошку и резала колбаску, обжаривая кружочки на сливочном масле. Колбаска сердилась, шипела и плевалась маслом в разные стороны, и Маша проворно отскакивала от плиты. Потом довольный Костя лопал колбасу, закусывая ее картошкой, и, казалось, даже волосы у него вставали заборчиком от удовольствия.
