Верхушки сосен раскачивались над дюнами от мощных порывов осеннего ветра, заглушавших своим воем даже громкие крики чаек. По усыпанной листьями аллее вышагивали двое. Бывший радиоведущий Миша Мозырев и кинокритик Платон Кролин, с начала войны обосновавшиеся в Юрмале. Что-то их делало похожими друг на друга. То ли растущие клочьями неухоженные седые бороды, то ли похмельная одутловатость и застывшая печаль в глазах. Остановившись у афишной тумбы, Мозырев посмотрел на исписанный латышским цветастый глянец и плюнул на упитанное лицо латышского хориста. Пробегавшая мимо дворняга остановилась и пометила соседнюю афишу взмахнувшего палочкой эстонского дирижёра. Поправив воротник куртки, Кролин глубоко вздохнул:
– Стёпа говорил, что здесь старость хорошо проводить. Да здесь и в тридцать пять можно почувствовать себя глубоко старым хером.
– Не драматизируй. Воздух хороший, море. В «Мадам Сподра» вкусные пирожные и отличный кофе. Недорогие шлюхи.
– Миша, а цены?! Я принимаю горячий душ не более пяти минут. Я считаю минуты в душе! А в Москве мы с Люсей любили заняться сексом именно под душем…
Мозырев вспомнил пьяные разговоры Марии Грот, которая три месяца прожила с Платоном. По её рассказам, пять минут близости считались для Кролина утомительным марафоном. После акта он подходил к зеркалу и подолгу смотрел на своё отражение. Формы были несуразными и даже уродливыми. Однажды выпившая Маша не выдержала и ляпнула: «Миниатюра Платон и Аполлон. Не ищи в отражении Аполлона, Платоша!» Платон заперся в туалете и долго рыдал. Больше они с Машей не встречались.
– …а сигареты, – продолжил Кролин. – Я бросил курить.
– Это полезно.
– В какой-то мере. Это была одна из радостей жизни, которых здесь так не хватает. И теперь я себя извожу. Извожу мыслями о том, что не курю по той причине, что у меня нет денег на сигареты.
– Зато есть повод почувствовать себя молодым. Ведь в юности тебе тоже не хватало денег на сигареты, – решил пошутить Мозырев.
– В юности я не курил, Миша.
– И зря. Поэтому в тебе и нет этого хулиганского задора.
– Будто бы он в тебе есть. Всю юность ты без особых успехов пиликал на скрипке. А хулиганы из скрипачей – так себе.
Ветер усилился. Мозырев с грустью посмотрел на припаркованный у обочины старенький «фольксваген». Крылья, изъеденные ржавчиной, бампер в трещинах, разбитое заднее пассажирское стекло. Рядом валялась смятая банка пива. Миша подумал, что в Москве такое увидеть просто невозможно. Он вспомнил давний разговор с покойным олигархом Борисом Ельновским, который содержал Мозырева. Сгорбившись и жестикулируя, Ельновский митинговал, выйдя на середину комнаты:
– Не снижай градус. Я тебя из Штатов зачем вытащил? Чтобы ты рушил, а не созидал. Я же дал телефон этого парня, Максима, из группы «Сукин хуй». Шикарные ребята.
– Но я не могу их ротировать. Им название нужно поменять. Я не могу сказать, что в эфире играет группа «Сукин хуй».
Ельновский тут же набрал Максима, и лабух с радостью, за пять тысяч баксов, поменял название на «Палец смело́».
– Но у них тексты, Борис Натанович… Симба-бабан, пистон-карман, ахун-махун, кис-кис и в мисс.
– Вот! И это прекрасно! Ты должен внушать, что в этих текстах глубокий смысл, что они исполнены любви к жизни и новизны. Ты должен обыдлять, а не окультурять.
– Окультуривать, вообще-то.
– Ты не умничай. Иди и работай. А то снова окажешься в Штатах, где ты был на хуй никому не нужен.
Мозырев подумал, а может, стоило остаться в Штатах? Ему 55. К этим годам он бы обзавёлся и работой, и домом. За спиной Москва, в которой осталось всё. И шикарная квартира, и дом, и две машины, и друзья. А ещё там главное – тусовка, связи. А здесь гнёт провинциальности, хмурые латыши, нищета и полная неизвестность. Но они обязаны вернуться домой. Просто обязаны. Если отпустить из своих рук культуру, то даже самые тёмные и внушаемые всё быстро поймут и начнут догадываться.
– Давай к Стёпе зайдём, – предложил Кролин. – К нему позавчера сестра из Москвы приехала.
– Может, не стоит? Я же с Ириной раньше жил.
– Ну ты и со Стёпой какое-то время жил, и ничего.
– Платон, если ты ещё раз напомнишь мне про этот эпизод, я расскажу твоей жене про интрижку с Мусиной.
За небольшим заборчиком, над неухоженными клумбами возвышался большой двухэтажный дом розового цвета. В окошке второго этажа горел тусклый свет. Мозырев нажал на кнопку звонка, но никаких звуков не услышал. Убедившись, что звонок не работает, Мозырев постучал. Он стучал всё громче и громче, но ответом была тишина. Нажав на ручку и толкнув дверь плечом, гость ввалился в прихожую и, споткнувшись о разбросанную обувь, упал. Падал Миша в темноту с протяжным криком «ёб твою мать» и распростёртыми руками. Платон помог другу подняться и нажал на выключатель. Кухня встретила бардаком на столе и запахом несвежих продуктов.
– Сюда, суки! Кто, бля? – раздался голос известной поэтессы. – Скорее, нах.
Ирина сидела у массивной деревянной лестницы, украшенной двумя львами, похожими на недоразвитых пуделей. На женщине была пижама с Санта-Клаусами, а в руке она сжимала бутылку виски.
– А-а-а. Попугаи-неразлучники, блядь. Авангард диванного протеста. – На этих словах женщина отпила из бутылки.
– Ирина, давай мы отведём тебя на второй этаж, – предложил Платон.
– Себя отнеси. Носильщик, блядь. Короче, кажется, я сломала ногу.
– Левую или правую? – поинтересовался Мозырев.
Ирина указала пальцем на правую ногу. Мозырев решил пощупать место, указанное пострадавшей, и дом тут же огласил жуткий вопль. Со второго этажа донёсся восьмиэтажный мат в исполнении брата Ирины, народного артиста России Степана Мирзунова, который, пошатываясь, сделал первый шаг на ступеньку и чудом не съехал вниз, удержавшись за перила.
– Как ты, сестра? – пробасил Степан.
– Хуёво, братик. Кажется, перелом.
– Рука? Нога? Шея? Палец?
– Нога, братец.
– Перелом – это плохо. Боль, страдания и время. Но зато… – Степан ушёл в актёрство. – Как это романтично! Юрмала, мой день рождения, качающиеся сосны за окном, любящая сестра со сломанной ногой.
– Ты идиот, Стёпа, – не выдержала Ирина. – Да, мы алкоголики. И я, и ты, и вся наша чудесная родня, которая есть и которой уже нет. Но быть одновременно и алкоголиком и идиотом – это непозволительно.
Вскоре со второго этажа приковылял друг Степана, актёр Гуслов. Борис Гуслов играл в сериалах, презираемых даже отъявленными домохозяйками с преступно-низким уровнем IQ. Кивнув присутствующим, Гуслов проверил холодильник, удостоверился, что спиртного больше нет, накинул куртку и отправился в близлежащий магазин.
