Комтур замка по хозчасти мурлыкал песенку и потирал руки. Такой узник ему ещё не попадался. Конрад толкнул чугунную дверь, петли взвизгнули. Надо прислать Вилли, чтобы смазал, но после, после. Из щели рванулся холод, пламя факела отпрянуло, чуть не погасло. Это наверху парит август 1410 года, а под громадой Мариенбурга пробирает сырость.
Охрана осталась за длинным коридором и воротами, чтобы никто не подслушал щекотливый разговор. Может, зря? Вдруг этот тип что-нибудь выкинет? Комтур погладил рукоять кинжала.
Со стены подвала смотрела Дева Мария, настолько непорочная и гневная, что хотелось пасть ниц и во всём признаться. Перед образом молилась босая девушка в холщовой рубахе. Чем она нацарапала рисунок? Ложкой, что ли? Вот же талантливая тварь.
Конрад согнулся перед притолокой, прикрыл за собой дверь. Откашлялся и обратился к заключённому:
– Генрих, ты как отличный литовский клинок: и себе не возьмёшь, потому что с поганым солнцем на рукояти, и выкинуть жалко. Ну отчего бы тебе не родиться мужчиной?
Девушка вскочила и развернулась молниеносным движением фехтовальщика. Глаза пронизывают – цвета озера перед грозой. Фигурка как из стали отлита, на ней словно не роба, а белый доспех. Осанка дворянина. Короткий кивок в знак приветствия, полная готовность к любому решению.
Конрад ещё раз потёр руки. Когда объявляешь приговор, лица так забавно вытягиваются: кто-то отклячивает губу, кто-то валится на колени. Ну что – подломится наш «железный Генрих»?
– Ты обманом проникла в Орден, – веско начал комтур. – Ты глумилась над священными словами клятвы, поганила её своим бабьим ртом. Я выбрал колесование. Будешь долго наслаждаться хрустом собственных костей перед тем, как сдохнуть.
Широкие скулы даже не дрогнули. Идеальная выправка, решительное спокойствие. Именно так должен встречать смерть брат Тевтонского ордена.
Конрад глянул на своё латное наплечье: по стали бежал узор из козлиных голов, скрученных кукишей и крестов – оберег в бою. Травление ртутью, мало кто из мастеров Толедо так умеет, а Генрих сделал… А, дьявол, он же не Генрих. Грета.
Этот человек четыре года скрывал свою суть. Ел вместе с братьями, спал в общей комнате, тренировался, участвовал в походах – и никто не догадался, что под рубашкой. Всё выяснилось только четыре дня назад, когда с него содрали одежду, чтобы высечь. Пятьсот ударов. Кнехт1 стряхнул воду с палки, примерился, а там… Кое-чего не хватает.
Да, пятьсот ударов – слишком мягкое наказание за отлучку. Генрих пропадал две недели, так как же он пробрался обратно? Одной Пресвятой Деве это известно. Мариенбург с трёх сторон обложили враги, а с четвёртой защищает река. Мосты подняты, из-за стен летят ядра и льётся смола. Летучая мышь не пролетит, её собьют стрелой или топор кинут.
Но Генрих ведь оказался возле конюшен? Значит, преодолел укрепления Переднего замка со всеми защитниками – и никто его не заметил. Вот так Генрих! Грета, тьфу ты.
Больше тут оставаться не стоит: приговор объявлен, палач готовит колесо. Через час прикрутит бедолаге макушку к пяткам, возьмёт железный прут и примется дробить кости.
Ещё надо подобрать людей, Великий Магистр просил отправить письмо сегодня же. Кого послать? Кто проберётся мимо поляков, кому можно поручить четыреста тысяч дукатов?
Сложно, сложно без верного помощника. Казнить его – словно правую руку отсечь.
Да, мой преданный, умный, стойкий Мастер по доспеху. Кто сумел найти старый план замка, отыскать слуховые окна и тайные ходы? Генрих. Кто притащил свиток с делишками всей верхушки Ордена, вплоть до Магистра? Опять же Генрих. У великого комтура в Масляной башне живёт подружка, секретарь балуется алхимией, а казначей запирает свои покои и трескает сало в пост.
О, теперь у Конрада есть ключи от любых дверей, стать главным в Мариенбурге не составит труда. И всё благодаря одному толковому парню… То есть не парню.
Конечно, Грету следует сжечь за обман. Но иногда попадается вещь настолько совершенная, что рука просто не поднимается бросить её в печь. Возможно, именно этот человек смог бы исполнить поручение Великого Магистра…
Не будь он женщиной. Которую сегодня колесуют.
– Скажи мне, Грета, где ты всё-таки была две недели?
– Я не хочу врать вам, мой комтур. А правде вы не поверите.
Сосредоточенное точёное лицо, широкие скулы. Пожалуй, как девушка она даже красива. Конрад прошёлся взад-вперёд, остановился и поглядел в серые глаза.
– Один кнехт видел, как ты падала со стены с арбалетным болтом в спине. Мы считали тебя погибшей. Каким образом тебе удалось выжить? И почему тебя потом нашли у конюшен невредимой, с целым доспехом?
Грета молчала.
– Поговаривают, ты знаешь тайные ходы под стенами. Это так?
Грета молчала.
– Хочешь, чтобы я тебя пытал? Хм, это моё любимое занятие. Могу растянуть на неделю, ты всё видела. Правда, держать лампу теперь некому, из братьев ни один больше получаса не выстаивает. Святая Мария, когда тебя казнят, кто мне будет держать лампу?!
Грета молчала.
– Ладно, – сдался Конрад, – расскажи, зачем ты пришла в Орден: смущать братьев, попирать Устав, издеваться над законами, данными Господом?
– Нет. – Грета нахмурилась. Скулы стали резче от гнева, пламя факела не просто отражалось в зрачках – оно готово было полыхнуть и сжечь дотла даже сырые кирпичи.
Наконец хоть какая-то эмоция! А то кажется, будто эта девушка сделана из гранита.
– Я должна была. Чудо, из-за него всё.
– Какое чудо?
– Отец всегда мечтал, – начала она звонко, – чтобы его сын вступил в Тевтонский орден. Как только родился мой старший брат, Генрих, семья начала собирать рекомендательные письма, выправлять бумаги о родословной. Рыцарем Ордена не может стать дворянин, не имеющий четырёх знатных колен. У нас – больше восьми.
Бум! От мощного удара с потолка посыпался песок. Даже здесь, в подземелье, грохотали ядра – поляки снова обстреливали осаждённый замок из пушек. Хоть пороховой вони не слышно, и то хорошо.
– Брата учили обращаться с копьём и мечом, – продолжала Грета, косясь на покатые своды. – Я пряталась, смотрела, потом повторяла с палками. Отец заставил нас наизусть выучить Писание и труды блаженных старцев. Но Генрих, беспутная скотина, сбежал в ночь, когда ему исполнилось четырнадцать. Всё из-за обетов целомудрия и послушания, которые ему пришлось бы давать при вступлении в Орден. Говорят, связался с какой-то блудницей. Отец заболел. В бреду он признался, что обещал Деве Марии отправить своего отпрыска на служение ей, в благодарность за спасение.
– Спасение?
– Да. Отец лежал на турнирном поле, на песке, и кровь заливала глаза. Он помолился Пресвятой, и вдруг явилось чудо: тучи разошлись, заструился свет. Поверженный вскочил и проткнул противника мечом. Я долго убеждала отца, что Деве Марии не важен пол того, кто будет служить ей. Потом поехала в Пруссию вместо брата, с его бумагами.