Хоть и назвали меня пышным именем Елизавета Флоровна, только как с детства называли Лизкой, так называют и до сих пор. А мне уж девяносто пять стукнуло. Хорошо хоть, что о прозвище, Лизка-егоза, никто не вспоминает. Прозвище это дала мне мама, потому что я когда волнуюсь, то ерзать начинаю.
Маменька моя, маменька… Папеньку, Флора Кузьмича, я помню плохо, он помер, когда мне всего пять годочков было. А вот маменька, Акулина Трифоновна… Она и сейчас перед глазами как живая стоит: лицо круглое, милое, глаза заботливые, голосок тихий, шелковистый. Да… Жили мы между Ялтуновом и Вышей на хуторном домике. Всего таких домиков было три – наш, Зайцевых и Шапкиных. Маменька шутила, что Зайцевы зайцев ловят, а Шапкины из них шапки шьют. Домики наши стояли в лесу. Помню старые мудрые сосны и веселые озорные березки. Помню, как на закате золотились верхушки высоких деревьев. Ну прямо как нимбы над головами святых. Святая она, природа наша русская…
Недалеко от нашего домика пролегала дорожка в Вышенский Успенский монастырь. Шли по ней странные страннички, шли, а на отдых останавливались у нас. Бывало, что ночевали. Чудный люд! Сколько духовных стихов да песен знали – не перечесть. Зайдут, бывало, к нам трое, много пятеро человек и в благодарность за приют и хлеб начнут свои сказы сказывать, словно венки из цветов сплетать. Про Алексия, человека Божия, про Лазаря-бедняка и Лазаря-богатея, про Егория Храброго, то есть Георгия, который Победоносец. А как запоют, то льются их голоса, журчат, как ручейки, и омывают сердце умилением.
У нас белый свет взят от Господа,
Солнце красное – от лица Божия,
Звезды частыя – то от риз Его,
Роса утреня, дробен дождичек —
От слез Его, Самого Христа, —
пели-распевали страннички древние песни калик перехожих. И оживлялось мое сердечко и начинало трепетать, как жаворонок в небеси… Ныне вспоминаю тех странников и думаю, что от них я, наверное, такой говорливой да певуньей выросла. А какие дивные сказы о своих странствиях они сказывали! Я прямо с детства решила: буду странницей. Сказала как-то об этом маменьке, а она почему-то нахмурилась:
– Читай Евангелие да Псалтырь. В них все есть. И ходить никуда не надо.
– Нет, стану я странницей. Дойду до самой Святой Земли.
– Не перечь! Что тебе странничать? Блажь это!
Ну, это она так говорила, а сама, когда на Вышу в Успенский монастырь ходила, завсегда меня с собой брала. И в шацкую Никольскую церковь мы с ней ходили, и в село Желанное, в Архангельский храм. А уж про Евангелие да Псалтырь маменька не забывала, никак не забывала. Она по ним читать меня учила. Не единожды мою грамотность проверял Василий Афанасьевич по фамилии Карпунин. Книгочей. Много чего знал. Жил в селе Черная Слобода. Бывало, по нашей дороге проходил на Вышу, в обитель Успенскую.
О, что это за человек был, Карпунин Василий Афанасьевич! С виду статный, лицо благородное, глаза вещие, волосы и борода кудреватые. Одевался добротно, одежка на нем ладно сидела. Маменька сказывала, что Василий Афанасьевич – не Василий Афанасьевич, а инок, и зовут его Вонифатий. Только в народе его именовали по-другому. Одни уважительно – Василий Афанасьевич, другие ласково – Васенька, третьи – Карпуня, по фамилии. А раз он книгочей, то ему дали прозвище – Карпуня-книгочей. А что? Мне нравилось. И уважительно, и ласково, и по фамилии. Маменька сказывала, что Карпунин не простой. Юродствует Христа ради. А еще учитель духовный. Мне не верилось, что он юрод. Лишь потом я про это поняла.
Ну, вот приходил этот юродивый книгочей и о своих учениках духовных рассказывал, особо об Алексее Филипповиче Петрине да его супруге законной, Анне Дмитриевне, которые в селе Польное Ялту-ново жили. Как-то разговорился он про их детей – сестер Анисью, Матрону и Агафью.
Было это… Когда ж это было? Мне пятнадцать лет тогда исполнилось, а родилась я в тысяча девятисотом году… Ага, значит, дело было где-то в девятьсот пятнадцатом году. Вот что тогда поведал нам Василий Афанасьевич.
– Аниська на белый свет появилась первой, – неспешно, как равнинная речка, тек рассказ Василия Афанасьевича. – Вот… Второй родилась у Петриных Матреша, Мотря, ну, а третьей – Ганя, Агафьюшка. Ей сейчас всего пять лет. Анисье двадцать пять, а Мотре, значит, тринадцать. Еще у них есть братишка Миша.
Он в девятьсот… девятьсот… – а! – девятьсот тринадцатом году на свет Божий появился. Сейчас ему всего два годочка. Это я к тому, чтоб ты, Лизка, знала про них побольше. Мнится мне, – и тут Василий Афанасьевич зорко посмотрел на меня вещими глазами, – что ты, Лизка, их жизнь потом познаешь. Потом… А пока про них, про нынешних, послушай.
Я не могла в толк взять: к чему Карпуня-книгочей меня поминает? Заерзала.
– Не спеши, егоза, все в толк брать, – сказал старец. – Придет время – поймешь. А время – такая штуковина… Оно не кобыла, его не погонишь и не остановишь. А пока слушай.
