Василий Дмитриевич Родичев ждал и нервничал почти шесть часов.
– Иди кури на лестницу, ты уже двадцатый раз закуриваешь, провонял всю комнату табаком, – его супруга Татьяна Ивановна подошла к окну, отдёрнула тяжёлую штору, передвинула на кольцах занавеску, открыла форточку.
От окна повеяло сыростью, послышался привычный железный лязг, прозвенел звонок трамвая, мелькнула жёлтая искра в проводах. Два кровельщика на крыше дома напротив гремели железным листом, громко обсуждая что-то важное грубыми голосами. Потянуло масляной краской, потом дымом каменного угля, ещё чем-то неприятным.
Татьяна Ивановна поморщилась, закрыла форточку и быстро заходила по комнате. Она тоже нервничала: утром её невестку Соню отвезли со схватками в родильный дом Грауэрмана, что у Арбатских ворот, в самое лучшее заведение, как считалось у знающих людей.
Василий Дмитриевич выбил трубку в каменную пепельницу с бронзовой собачкой на ободке, развинтил трубку, почистил ёршиком, продул и начал было её вновь набивать, захватывая табак пальцами из коробки и просыпая крошки на стол.
– Прекрати немедленно курить! – Татьяна Ивановна резко повернулась.
Со стены на неё глядел с увеличенной фотографии Лев Николаевич Толстой как-то успокаивающе и сочувственно. Татьяна Ивановна поджала губы и вздохнула. С противоположенной стены, высунувшись из-за вазы с сухой пампасной травой, стоявшей на похожем на небольшой катафалк пианино, также сочувственно смотрел её прадед, контр-адмирал Иван Карлович Энгельберг. Рядом с адмиралом на другой картине в тяжёлой золочёной раме на фоне римских развалин безразлично и безучастно возлежала неведомая томная красавица. В самом же углу висела Казанская икона Божьей Матери. И тут Татьяна Ивановна, член партии с 1924 года, «ленинского призыва», глядя на лик иконы, перекрестилась. Василий Дмитриевич только хмыкнул, потянулся было всё же раскурить трубку, но решил подождать и не злить жену.
Большие напольные часы мягко и нежно пробили три раза. С пианино им ответили «динь-дон» бронзовые каминные. Часам откликнулся телефон в коридоре, звук был резким и неприятным. Домработница Нина, бойкая рязанская девица, оказалась быстрее всех и первая сняла трубку с рожек аппарата, что висел у вешалки на стене. Но это был звонок не из роддома, а из конторы Большого театра, звонил с репетиции Сонин отец.
– Нет, нет, пока ничего нет, Адам Иванович, никаких вестей, – сказала Нина и передала телефон подбежавшей Татьяне Ивановне.
– Адам, не волнуйся, это первые роды, это же Грауэрман, там специалисты всё сделают как надо. Да, там Коля и Аня, как что-то будет известно, они сразу нам позвонят, и мы тебе сообщим. Да, да, записочку прямо у Доры Павловны, на столе, если тебя в комнате не будет. Спокойно себе репетируй, давай, не отвлекайся… Можешь, можешь, ты всё можешь, мы знаем… Ну, давай, успокойся… Да, хорошо, хорошо, обязательно, – Татьяна Ивановна повесила трубку и на минуту застыла у телефона, опустив руки и наклонив голову.
А в то же время в полутора километрах от квартиры на Большой Дмитровке, где с нетерпеньем ждали вестей, на узкой больничной кушетке родильного дома в коридорчике рядом с дежурной под матовой лампой-пузырём сидели двое. Это были Николай Васильевич, муж Софьи Адамовны, для друзей просто Сони, и её мать Анна Владимировна.
Николай Васильевич был собран и спокоен на вид, волнение выдавало лишь то, что он то брал шляпу в руки и вертел её, то клал на кушетку и поминутно смотрел на наручные часы. Необходимости в этом не было никакой, так как настенные часы висели тут же над столом в приёмном покое.
– Пока новостей нет, роды тяжёлые, её смотрит профессор, – молодая женщина-врач появилась на минутку и снова исчезла за стеклянной дверью.
Полное лицо Анны Владимировны шло пятнами, отчего стало некрасивым, выражение было испуганным и даже плаксивым. Она выбежала покурить на улицу, вернулась, вытирая глаза платочком.
Шли минуты, превращаясь в часы. И вот наконец…
– Вы ждёте? Вы Худебник? Ваша дочь родила, мальчик три двести, пятьдесят два сантиметра, живенький, – врач улыбнулась и хотела уйти.
– А как она сама?
– Кровотечение удалось остановить, её жизнь вне опасности. Но, сами понимаете… В общем, не волнуйтесь, идите домой, сегодня её увидеть не удастся. Ребенка вам тоже показать пока не можем, такие правила.
Анна Владимировна грузно осела на кушетку, достала пудреницу, а Николай Васильевич бросился к телефону.
Так на свет 26 октября 1926 года появился Федя Родичев. Соня перенесла операцию, она пролежала в роддоме ещё две недели, и когда её выписывали, еле шла сама. Детей больше у неё не было, Федя был первым и единственным.
* * *
Соня через три года после рождения Феди, с ноября 1929 года, вышла на работу в библиотеку искусств, где она была на очень хорошем счету, потому что все, кого ни возьми, использовали её покладистый и добрый характер. Она постоянно работала за кого-то, задерживалась допоздна, и всё это за мизерную зарплату. Но дело было не в зарплате, дело было в служении культуре и великому делу просвещения народа, как завещал Лев Николаевич Толстой.
У Сони с детства были слабые способности к наукам. При этом она с ранней юности, ещё со времён учёбы в гимназии, мечтала всю себя отдать служению какому-нибудь великому делу. Выйдя осенью 1917 года замуж за Николая Родичева, она познакомилась с его дядей, адвокатом Фёдором Дмитриевичем, записным толстовцем, который часто бывал у них в годы гражданской смуты. Никто в семье брата не разделял его идеалы, но он нашёл восторженную слушательницу в лице очаровательной юной дамы со светлыми волосами и голубыми глазами, похожей на ангелов с картин Фра Филиппо Липпи. «Испанка» унесла жизнь Фёдора Дмитриевича уже в восемнадцатом году, но посеянные им семена взошли и дали плод в благородной душе Сони. Она прочитала все сочинения великого человека и понесла в жизнь его идеалы. Пока Соня сидела дома, то как-то с трудом справлялась с ребёнком с помощью домработницы Нины и поварихи Божены, но с выходом на работу ей срочно понадобилась няня для Феди, так что Елена Максимовна, тётя Лёля, которую в доме называли иногда «бонна», появилась в 29-мгоду не случайно.
Тетя Лёля происходила из семьи курских помещиков, воспитывалась в благородном пансионе, была замужем за морским офицером, родила ему двух детей, они жили на Мойке. Революция отняла у нее всё – мужа убили, дети умерли от тифа, сама она оказалась на улице, потом перебралась в Москву, и тут ей как-то удалось устроиться в новой жизни: учила чужих детей, воспитывала их, гуляла с ними. Её рекомендовали Родичевым Кондауровы, она понравилась Соне, а главное, её маме, и как-то легко вошла в дом и стала всем другом. Её манеры были безупречны, французский – совершенным. У Родичевых в семье довольно часто говорили по-французски, он был для них чуть ли не вторым родным. Приучала всех говорить на языке Расина Анна Владимировна, в девичестве княжна и воспитанница благородного пансиона, а ныне скромный работник конторы Художественного театра.
