Удивительные метаморфозы бытия Аркадия Серошейкина
А ведь все так неплохо начиналось: был незабываемый сентябрьский день, по-настоящему бабьелетний, с золотыми листьями, легким дуновением ветра и летящей паутиной, желающей пристать к чему ни попадя на своем пути. Тот день, когда ощущается единение движения природы и суетливого города, что даже шипованные каштаны вот-вот норовят осчастливить прохожих шишкой на голове.
Среди спешащих и праздно прогуливающихся пешеходов обращал на себя внимание худощавый человек в легком коричневом плаще, внимательно смотря себе под ноги, медленно мотая головой, будто что-то ищет или читает прямо на плиточном тротуаре. Это Аркадий Аркадьевич Серошейкин, неблестящий писатель, в определенных кругах прослывший графоманом, и, наверное, просто хороший человек. В его характере было одно примечательное качество, он очень любил размышлять: размышлять о смысле жизни, о своем предназначении и предназначении всякого человека, всякой божьей твари на земле, устроении самой Земли, других планет, космоса, начале и конечности бытия, об относительности многих понятий и, конечно же, о роли писателя и писательстве в целом. Так он любил размышлять, что порой простые вещи перерастали в важные философские вопросы. Сейчас же мысли были сосредоточены вокруг значимого явления в его жизни:
«Неужели на этот раз получилось? Неужели действительно стоящая вещь? А сколько было душевных метаний, переживаний о себе, как несостоявшемся писателе, сколько попыток найти тот самый сюжет, сколько бессонных ночей и мечтаний о написанном тексте, который не оставит равнодушными умы и сердца читателей. Неужели, это правда и все происходит со мной? Да нет, я и сам осознаю, что, может, прежние тексты не совсем хороши. Я, как здравомыслящий человек, понимаю их несовершенство. Может быть, дело в искусственности, выдуманности текста? Этот-то я писал про себя, про то, что я чувствую. Может, в прежних рассказах не было нужных нот эмоций? А если призвание писателя в том, чтобы говорить только правду и ничего, кроме правды, только им пережитой? Может, писатель – он как полиграф»…
В этот момент крупный каштан сорвался с ветки и упал рядом с Серошейкиным. Аркадий спокойно остановился, посмотрел наверх, на землю, снова вверх, словно вымерял расстояние между кроной дерева и точкой падения каштана. Поднял его, повертел в руке. Вдруг Серошейкина осенило. Какая-то легкость ощутилась в теле и мгновенно подступила комом к горлу. Грудь начало сдавливать от волнения, сердце забилось быстрее, казалось, оно отбивает ритмы в голове. Захотелось закричать: «Ответ найден»! Чувство беспокойства стало сменяться радостью, сразу отразившейся на лице, которое без тени лукавства всегда выдавало любую эмоцию, испытываемую Аркадием. В эту минуту ему захотелось как можно быстрее оказаться дома, чтобы поделиться своим открытием с женой Лидой, и, без рассказа Серошейкина, замученной уроками и подготовкой к ЕГЭ по истории, но преданной идеям мужа молодой женщине, наивно верившей в писательский талант Аркадия.
Серошейкин, не выпуская свой счастливый каштан из рук, быстро преодолел расстояние до ближайшей автобусной остановки и уселся в полупустом салоне у окна. Атакованный мыслями, он будто захлебывался в них, думал обо всем на свете и ни о чем одновременно. Он пытался уцепиться хоть за какую-нибудь вещь и начать размышлять над ней, но каждая идея раздваивалась и уводила мыслителя в лабиринты теорий.
Люди, дома, дома, люди сменяли друг друга в автобусном иллюминаторе.
«У каждого человека свое предназначение, свой путь, уготованный неизвестными силами. Как бы человек не пытался, а все равно выше головы не прыгнешь. Все эти хитросплетения жизни и собственный выбор – всего лишь видимость. Уж если суждено человеку скатится до самого дна своего существования, так тому и быть. И, наоборот. Ведь недаром говорится, что рожденный ползать – летать не может. Однако кто там решает, какая участь у тебя здесь, на земле, будет – неизвестно».
Аркадий рассуждал и о быстротечности времени. Вспоминал детство, где так долго тянулся день и были явно ощутимы утро, обед и вечер, а теперь эти границы смазались:
«Если и впрямь Земля стала вращаться быстрее? А, может, мы сами ускоряем ход времени: машины, самолеты, интернет… Пытаясь обхитрить время, человечество загоняет себя в ловушку. Если изничтожить все блага цивилизации, отказаться от них навсегда, сможет ли время восстановить свой прежний ход? Все, конец. Моя остановка».
По дороге домой Аркадия сопровождало прекрасное сентябрьское небо. Он смотрел на него и будто шел только с ним вдвоем, как с давним другом. С самого детства Серошейкин был поражен его величием. Летом Аркадий часто забирался на крышу старого сарая и подолгу смотрел ввысь, рассматривая причудливые пуховые фигуры. Он представлял, как возьмет длинную-предлинную лестницу, приставит ее к облаку и нырнет в пушистую мякоть белоснежной перины, перебирая руками кусочки нежной ваты. Особенно нравились ему те дни, когда большие облака плыли необычайно низко, казалось, что еще совсем немного и небесный корабль опустится на землю.
«Неповторимое и неизменное чистое небо. На земле все меняется, а ты такое же, как тогда, когда увидел тебя впервые в детстве со своими сказками из белых облаков», – провозглашал Аркадий, открывая входную дверь, не замечая того, что, выйдя из автобуса, размышляет вслух.
Отсутствие Лиды дома избавило Серошейкина от собственного монолога. Он вспомнил, что сегодня четверг, а значит, Лида проводит дополнительные занятия после уроков и ее не будет еще как минимум часа два. Как же хотелось рассказать о случившемся, о том, что его роман попал в шорт-лист «Интерпрозы», о заветных словах редактора, что это «стоящая вещь», о «правде», которая открылась ему. Но чувство голода прервало высокие думы Серошейкина и он решил пойти поесть.
Пока Аркадий шарил в холодильнике, заглядывая в кастрюли и мисочки, почему-то подумалось, что они уже давно не замыкают входную дверь дома, поскольку замок постоянно заедает и стоит большого труда его открыть:
«Уж лучше оставить открытым дом, чем и вовсе в него не попасть. Но, с другой стороны, воров вроде бы нет. Да уж если кто решит залезть, так и замкнутая дверь не помеха. Да и что здесь воровать? – Аркадий окинул взглядом стареющую кухню. Правда, воровать было нечего. – Для собственного существования мне бы хватило и облезлой комнаты. Но Лида, которая любит, так верит в меня и никогда не попрекает за тот же сломанный замок, не просит лишнего. Разве она не достойна лучшего?»
От этих мыслей в груди Серошейкина разлилось нежное чувство благодарности к жене. Ему захотелось сделать что-то хорошее для нее, совершить какой-то высокий поступок, но что именно, Аркадий не знал.
