Часть I – Душа на расстрел
Длинные выходные ноября обещали много радостей в семье Жоры Толкунова. Семья была небольшая: он, жена Лена и дочка Светочка. Небольшая и дружная. Георгий поздно женился, да и Лена была ему почти сверстница, а дочка появилась через год после свадьбы. Это было их огромное, не вмещающееся в душе общее счастье: маленькое существо с двумя косичками, которые и папа теперь умел заплетать. Конечно, всем премудростям он научился не сразу. Как-то Лена попала в больницу с воспалением лёгких, и Георгий остался один на один со Светочкой. Первым же утром понял, что не умеет завязать бантик. Старался, торопился… и справился. Дочка подсказывала. А уж если вовсе начистоту признаться, то она его и сделала на коленке, а Жора его только резинкой к пучку волос прикрепил, да так, чтобы на три дня. Ох и досталось ему потом за такие художества…
Этим утром он, получив список от Лены, отправился в магазин. Ему всегда нравилось самому ходить по магазинам за продуктами. Он как человек продвинутый вычитывал в рекламках об акциях с указанием скидок во всех окрестных магазинах. У Лены был подход совсем иной: шла в ближайший большой гастроном (супермаркет по-современному) и брала всё, что задумала. А акция там или не акция – даже не задумывалась. Не то, чтобы Жора был жадный – скорее рачительный.
– Так, Ленок, ну зачем ты кофе взяла, когда через дорогу скидка в двести рублей?
– Я же не каждый день кофе покупаю. Пока банку всю прикончим, то получится по рублю в день выгода.
– Нет, не по рублю. Банка дней на десять, а это по двадцать рублей в день! Мы же можем на пачку молочных сосисок наэкономить.
– Вот ты и экономь, а мне время дорого.
Впрочем, семейные конфликты на этом уровне противоречий и заканчивались.
* * *
В этот чудесный ноябрьский день Георгий возвращался из магазинов с двумя полными сумками (пакеты из «Пятёрочки», которые всегда были при нём) довольный собой и жизнью. Оставалось зайти только в булочную-пекарню за любимой выпечкой. Эту булочную он помнил ещё с тех времён, когда ничегошеньки-то и не было без очередей. Там и чай цейлонский «Три слона» в конце месяца выкидывали, и бублики с маком водились. Нет, булочную он на другие не променяет.
– Эй, мужик, дай десять рублей. Очень надо.
Обычно Жора такие просьбы игнорировал, но этот голос не был чужим… Он точно знал, кому он принадлежит. Георгий поднял глаза, вгляделся в пропитое лицо и не узнал в нём того, с кем в одном дворе вырос.
– Паша, это ты?
– Был и Пашей, и Павлом Николаевичем, а теперь просто хмырь.
– Ты меня не узнаешь? Помнишь, мы вместе в кино ходили? Помнишь «Последний дюйм»?
– Помню – не помню… Дай десяточку, а лучше соточку, а ещё лучше на бутылку.
– Нет, Павел Николаевич, не дам ни десятку, ни сотку, и на бутылку не дам.
– Ну что ж… «А пуля-дура прошла меж глаз ему на закате дня…»
– День только начался, Паша.
– Это он у тебя только начался, а у меня полночь.
– На. На бутылку, и сосиски возьми. Просыпайся, Паша.
* * *
В булочную-пекарню Георгий заходить не стал. Вся радость от встречи с любимой булочной исчезла, улетучилась. Домой он вернулся совсем никаким.
– Что случилось? Где же твоя выпечка?
– Булочная на ремонте.
Георгий соврал. Он не хотел ещё раз переживать увиденное – опустившееся существо, которое было когда-то его другом. И не просто другом, а заступником.
– А у нас хлеба нет.
– Хорошо, я в «Магнит» схожу. Ещё что-то надо?
* * *
Та весна была запоздалой. Ручьи побежали только в апреле. Он прекрасно помнил тот день – возвращался из музыкальной школы домой с окостенелыми пальцами от мороза. В школе пропали варежки. Хотелось выть, но Жора терпел. Главное – добежать до дома, а потом поставить руки под холодную воду. Они оттают. В футляре дорогая скрипка. Скрипка Страдивари. Конечно, никто в это не верил, а он верил. Под декой стояло клеймо – 1675 год и печать мастера. Подъездную дверь он открыл с большими усилиями, а ключ в дверном проёме уже не смог провернуть. Боль накрыла бесчувственные закостенелые пальцы. Он дышал на них и беззвучно выл от боли. Ключ не поворачивался. Жора осел на резиновый коврик перед дверью и уснул. Ему снился сон из недавно увиденного фильма, где вели на расстрел советского разведчика под музыку Мендельсона – концерт для скрипки с оркестром ми минор. Зима, Мороз и эти звуки. Он их недавно извлекал вот этими заиндевевшими пальцами на скрипке Страдивари в школьном классе.
* * *
– Что с ним?
– Голодный обморок. Мамаша, кормить лучше сына надо. Глюкозу вкололи.
* * *
Апрель наконец-то отвоевал свои права, и побежали ручьи. Георгий любил такие солнечные дни с ручьями. По дорожкам, посыпанным песком, он побежал в лесочек – парк между дворами. Отодрал от сосны кусочек коры и начал точить лодочку. Кто не знает, то докладываю: лодочки из сосновой коры именно точили. По кирпичным стенкам, по отмосткам выводили идеально гладкие и овальные силуэты лодочек. Потом просверливали прутиком отверстия и вставляли мачту. А дальше каждый сам ставил свой парус. И бежали все они вдоль по апрельским или мартовским ручейкам с мечтой в будущее. Его будущее было в далёких, чужих странах. И пусть его расстреляют под звуки скрипки в ми миноре!
* * *
– Жорочка, вставай. За хлебом пора. Сейчас привезут. Иди, сыночек.
– Да, я не сплю. Сейчас.
В окно светила звезда с переменным сиянием – Капелла. Его заветная звезда.
* * *
Хлеб выгружали в два ночи горячим и сразу же с лотка продавали в очередь. Булочная открывалась в восемь. Он взял буханку чёрного за 11 копеек, два батона белого по 15 копеек, одну калорийную булочку за 10 копеек для младшего брата и рогалик для старшей сестры за пяточек. Она любила коржики, но ему не хватило одной копейки на коржик. Запах стоял неимоверно соблазнительный. Хотелось всё покусать и съесть. Он вдыхал этот запах и шёл домой по ночной заснежённой Москве. Утром в школу к восьми. Два часа на сон. Копейку сдачи он вернул в буфет, где лежали общие деньги. Их никогда не прятали в семье.
* * *
Венявский был вторым его любимым композитором. Он где-то прочитал в учебнике музлитературы, что композитор влюбился в одну девушку, а её отец был категорически против брака. И тогда он решил покончить с собой, но перед этим решил написать и исполнить концерт о любви, нежности, преданности – о самом сокровенном. Он написал его за одну ночь. Потом размножил партитуру и назначил в Варшаве концерт. Прошло время для слаживания оркестра, но сам Генрик в репетициях участия не принимал. Генрик был полон решимости сейчас же после исполнения уйти из этого мира! Он играл так, как если бы его обнажённого вели на расстрел. Мороз пробирал по коже.
