У каждого человека есть предназначение. Кому-то суждено быть врачом, кому-то учителем, кто-то идёт в спасатели, а Роза Белоусова родилась для того, чтобы стать партийным секретарём.
Уже в двадцать три года она возглавляла районный комитет комсомола. В тридцать – районный комитет КПСС, а вскоре партийная вертикаль усадила её в кресло второго секретаря Городского комитета. Даже крушение советского государства не помешало ей исполнять должностные обязанности. В капиталистической реальности появилась другая КПСС – «Коммунистическая партия социальной справедливости». Там-то Роза Белоусова и нашла себе место.
Каждый день она просыпалась в пять утра, и так как в её жизни не было ни детей, ни внуков, а только три похороненных мужа и кот Персик (вполне живой и бодрый), она приходила на работу ни свет ни заря. Сразу же начинался обзвон секретарей первичных отделений, членов Союза ветеранских организаций, и до каждого доводилось одно и то же – взносы, взносы, взносы, подписка на партийные издания, собрания, пленумы и ещё раз взносы. К обеду мобильный телефон раскалялся и отказывался звонить, но Роза Белоусова имела язык без костей, и святое дело партийного строительства продолжалось личными беседами с работниками аппарата и со случайно забредшими в Комитет прохожими.
Однажды эта семидесятилетняя старушка пришла в Комитет и обнаружила под своим рабочим столом розовый лифчик. Брезгливо морщась, Белоусова ушла из кабинета в актовый зал и села там, охая и ахая.
Часов в девять появился бухгалтер Геннадий Прибрежный. Ему шёл шестидесятый год. Когда он увидел бледное лицо Белоусовой, левый край его густых седых усов нервно дёрнулся.
– А что же вы не у себя?
– Зайдите в кабинет и посмотрите. Наша молодёжь совершенно лишилась совести. Мне опять жаловаться? Я пойду к Козинцеву! Это же какой-то позор! Позор!
Прибрежный заглянул в кабинет и вывалился обратно, сотрясаясь от смеха.
– Роза Алексеевна, и на старуху найдётся проруха?
– Сделайте что-нибудь!
– Вот ваша молодёжь придёт, пусть сама и делает, сами тут разберётесь.
Прибрежный побежал к себе в кабинет дописывать статью. Статья была посвящена реконструкции центральной улицы Севастополя – Большой Морской, а именно тому уродливому виду, который хотели придать ей заезжие архитекторы. Особое отвращение вызывали у Прибрежного велодорожки. Подумать только – велодорожки в историческом центре города! Он чувствовал себя ответственным дать отпор этому святотатству.
Часы показали половину десятого, в Комитете появилась орговик Лиза Штепа и прощебетала звонким голоском:
– Здравствуйте, Роза Алексеевна.
– Лизочка, – Белоусова чуть не плакала. – Зайди туда, посмотри, что молодёжь нам оставила.
Штепа встала перед закрытой дверью и с недоумением и страхом посмотрела на Белоусову. Просунув голову внутрь, воскликнула:
– Ой, а что это?
Белоусова завыла от отчаяния. Штепа, перепугавшись, села рядом с ней и взяла её старческие руки в свои.
– Дорогая, что с вами?
– Сколько можно! Я много раз говорила Козинцеву, что нельзя так работать, ну нельзя. Молодёжь совсем распоясалась.
– Знаете, Роза Алексеевна, мне вот никто никогда не поможет. Сколько раз я просила вовремя сдать отчёты, и никто не откликнулся, мимо ушей всё.
– Я не могу так работать. У меня в понедельник собрание, мне надо обзвонить всех по взносам, время же идёт.
Тут в Комитет пришёл Иван Коновальцев – юноша двадцати пяти лет, который руководил местным Союзом коммунистической молодёжи. Он имел густую шевелюру чёрных, как вороново крыло волос, стройную, подтянутую фигуру, и вообще был красив собой.
Он обожал всякую военщину. В своей вотчине, в Союзе, он ввёл военную форму – юноши ходили в куртках австрийской армии и в обычных чёрных беретах. Девочки одевались проще – белые рубашки из военторга и черные юбки. Сам Коновальцев, как и подобает главнокомандующему, одевался в генеральский китель армии США и в кожаный плащ а-ля НКВД. На кителе висел иконостас разноцветных значков и медалей: выпускник МГУ, ворошиловский стрелок, участник шестого съезда Союза молодых коммунистов, «50 лет полёта первого человека в космос», «60 лет Победы», «65 лет Победы», «90 лет Октябрьской революции», «95 лет Октябрьской революции», «200 лет Лермонтову».
– Драсте, – буркнул он, проходя по актовому залу.
– Стой, Ваня, – засуетилась Роза Алексеевна. – Скажи, пожалуйста, это твои бойцы вчера здесь оставались?
– У нас было вчера собрание, – медленно начал Коновальцев. Когда речь заходила о его вотчине, он начинал напрягаться. – Проходило оно до семи вечера, а потом все разошлись.
– Да? Зайди ко мне в кабинет, посмотри.
Он заглянул в кабинет, и лицо его преисполнилось отвращения.
– Хочешь сказать, это не твои бойцы наследили?
– Ванины ребята никогда бы такого не сделали, – сказала Лиза. – Правда ведь, Вань?
– Роза Алексеевна, я даю вам честное слово, что после собрания все мои подопечные разошлись, и когда я лично закрывал Комитет, никого больше не осталось. Не знаю, откуда взялось это.
– Вот видите, не могла наша молодёжь. У Вани все ребята как на подбор, – верхняя губа Лизы приподнялась, обнажив полоску заячьих зубов. У неё была отталкивающая улыбка.
Белоусова не унималась:
– Где твой товарищ? Почему его до сих пор нет на рабочем месте?
– Я не знаю, где сейчас Пётр. Его рабочий день начинается в девять, но обычно он приходит к десяти или к одиннадцати.
– Так же нельзя работать! Я тут с семи утра сижу, у меня обзвон стоит!
– Может, и правда надо у Петра спросить? – Лиза посмотрела на Коновальцева наивным детским взглядом.
– Вот он придёт, ты у него и спросишь.
– Ваш Пётр ничего не делает, сидит весь день, уткнувшись в компьютер. «Я работаю», – он мне заявляет, а я тут, наверное, штаны просиживаю. Так же нельзя работать!
– И не говорите, Роза Алексеевна, я одна – и ведомости подготовь, и договор составь, и отчёты сдай. И никто никогда не поможет. Всё сама.
Коновальцев с грустью смотрел на дверь своей каморки – там был его кабинет, хотя место это больше походило на чулан. И некогда там действительно был чулан, до потолка заваленный флагами, транспарантами, портретами Ильича. Но Коновальцев выбил личное пространство – сидеть в одном кабинете с Белоусовой и Штепой и слушать их трескотню было самоубийством. Он выгреб весь хлам из чулана, затащил туда выделенный ему письменный стол, для большего уюта развесил по стенам грамоты и благодарности, расставил по полкам учебники по историческому материализму, и с тех пор прятался за дверью каморки от царившего вокруг дурдома.
Он бы и сейчас туда убежал, да не успел. Дверь Комитета распахнулась, и на пороге появился Михаил Козинцев. Штепа с Белоусовой мигом заткнулись. Коновальцев потуже затянул плащ. Тут же в актовый зал вбежал Прибрежный, увидел Козинцева и дёрнул усом.
