2020. Брайтон Бич – пятачок в южном Нью-Йорке, куда стеклись леди и джентльмены из разных уголков бывшего Советского Союза, или, по-другому, России, где я обитаю среди моих соотечественников, где мне всё чаще хочется сказать, и я говорю себе мысленно: «Я больше не могу». Но продолжаю нести сей крест.
***
Нью Йорк. 2 Июня 2020, Вторник. Вечер. После смерти Джорджа Флойда во время задержания полицейскими, один из которых наступил коленом ему на горло, то есть на шею сзади, прошла волна протестов под лозунгом Black Lives Matter. Эту патетическую реплику: Black Lives Matter – «Жизни чернокожих имеют значение» – я вижу часто, воспринимаю как знак заискивания белых перед чёрными, как утверждение, что чёрных недооценивают и угнетают.* (*Кстати, мои самые близкие, милые сердцу друзья – как раз чёрные, но они не имеют к БЛМ отношения и не одобряют этого утверждения – авт.) Протесты прошли по всей стране с разрушениями, грабежами, убийствами. Вчера после визита в Нижний Манхаттан, где я видела следы варварства и мародёрства, пришла домой и весь вечер получала от полиции по телефону предупреждения о комендантском часе, carefew. С 9 вечера до 5 утра нужно сидеть взаперти дома. «Дом»: койко-место в комнате на троих. Чемодан под кроватью. Я держу его не застёгнутым на молнию, и даже ajar – тo еcть приоткрытым, чтобы можно было утром достать из чемодана свежее исподнее не создавая шума, не мешая сну соседок по койке, слева ли, справа. Рискованно, конечно, держать чемодан ajar – приоткрытым, не потому что кто-нибудь что-нибудь возьмёт: при моём размере близком к нулю за свои одежды можно быть спокойным, спокойной, но есть шанс наткнуться на мышь, заснувшую в мягком тряпье – мыши ведь, кажется, любят тепло и комфорт.
А я мышей боюсь.
Ночью не уснуть: cоседка Луиза будет храпеть. Стул… Впрочем, сочиняю, стула нет. Только койка и чемодан под койкой. Так выглядит моё пристанище. Сегодня, вчера и наверное, завтра. Их было множество, я даже не помню точно последовательности во времени. Лишь отдельные картинки.
Это было в 1990х. Моя дочь тогда исчезла, ушла, уехала из Нью-Йорка с новой подругой, которая, кстати, её и вдохновила оставить Нью Йорк и, и фактически, меня. Сначала они собирались взять с собою две из трёх наших кошек – я посетила вет клинику, запаслась нужными документами на вывоз кошек из Нью Йорка, но потом они передумали, я осталась одна с тремя кошками, и мне предстояла операция на ногах. Вскоре я потеряла квартиру и после серии последующих испытаний нашла комнатку в Статен-Айлендe. Работала в Манхаттане – в Лиге на 57й и в галерее на Принц стрит, туда и обратно на пароме, в те времена паром стоил 50 центов, которых у меня часто не было, тогда я ухитрялась затеряться в толпе. Заботясь о кошках – еда, литтер* (*наполнитель для кошачьего туалета, litter) – я вынуждена была голодать. От Вест 57й до ферри* (*переправа, ferry) добиралась пешком, и выбирала места, где можно наткнуться на остатки еды, то есть, по-русски, объедки. Однажды бездомный чёрный парень поделился со мной пиццей. В другой раз на Вест 34й я нашла целенький мафин* (*кекс, muffin). И постыдный же случай приключился однажды со мною: уже в Статен-Айленде, на углу некоей лавки прямо поверх чёрного пластикового мешка для мусора лежал бэйгл* (*заварной бублик, bagel), я его подняла с мыслью «вот и ужин», принесла в кухню обжечь, таким образом дезинфецировать. В кухне сидел Энтони – жилец подвала, который, увидев бэйгл в моих руках, воскликнул:
– О! Это мой бэйгл!
Я почувствовала, что сгораю со стыда… А Энтони – не знаю как он понял выражение моего лица – продолжал:
– Я пошутил!
Тогда я дала себе слово быть осторожней в Статен-Айленде, и вообще, не смотреть по сторонам и под ноги.
Бэйглы отрицательных эмоций у меня не вызывают, тoлько покупая в кафетерии, прошу поджарить:
– Тост, пожалуйста.
Комнатка была в заброшенном доме около пристани, его приспособил под сдачу в аренду белобрысый толстяк по имени Джо (удивительное сходство имел со свиньёй), конечно, позаботившись о названии некоего бизнеса для этого заброшенного дома. Джо обычно сидел внизу – в «офисе», и ел, ел, ел, а лучше сказать жрал, жрал, жрал, не отрывая взгляда от монитора, где была прямая трансляция происходящего вокруг дома: вот пробежала собачка, вот прошёл человек, вот проехала машина, и прочее. Наша с кошками комнатка на втором этаже, прямо под крышей. Вид из окна навевал тоску. Я узнала тогда, сказали, что в недавнем прошлом из этого окна выбросился человек. А если смотреть из окна вдаль, минуя взглядом серый асфальт, о который разбился тот мой предшественник, то можно было видеть белую церковь St George, Ст. Джордж, она потом сгорит – об этом у меня рассказ «От чего горят церкви». Соседи по этажу: Алекс – пожарник, Роберт из какого-то штата где не было работы (он всячески помогал мне найти мою дочь, добывал адреса служб по розыску, спасибо, милый Роб, где бы ты ни был), Дэвид-психолог, Энтони – ирландец и поэт, впрочем, его комнатка в подвале, Люси – невзрачная умненькая девушка, эффектная латиноамериканка, и т.д.– Соседи менялись, одни уходили, другие приходили. Кухонька в подвале: когда я спускалась по расшатанной деревянной лестнице вниз приготовить чай, то боялась приземления на плечи или голову гигантских тараканов water-bugs* (*водяные клопы, или тараканы), которые водились в доме в огромном количестве.
Энтони – красивый зеленоглазый брюнет лет сорока, чуть неряшливый, да и как иначе при таких-то условиях. Писал стихи, дал мне почитать. Стихи выдавали сексуальную озабоченность автора, которая доминировала над литературными достоинствами. Ночные звёзды ассоциировались у него с половыми органами, свет от угадываемых на ночном небе планет – со спермой, и всё в таком ключе. Самому автору всё это казалось проявлением романтизма. Он попросил меня написать на русском отзыв о его поэзии, для его русского друга. Я и написала такой отзыв, «Kосмический романтизм поэта Энтони», после прочтения которого его русский друг почему-то хохотал до слёз, а Энтони в разговоре со мной стал более сдержанным.
