В погоне за страхом.
Записки из дневника врача-психиатра
Однажды разбирая чердак в деревенском доме, купленном нами под дачу, я вдруг наткнулся среди груды старых журналов и выцветших пыльных книг на пачку бумаги с напечатанным на принтере текстом и подумал, что она осталась от прежних хозяев. Но так как задача моя состояла, чтобы очистить дом от чужого имущества и хлама, я собрался было уже и эту пачку отправить в мусор следом за остальным. Но тут мой взгляд упал на название рукописи, и я с любопытством начал ее читать.
Рукопись оказалась записками из дневника врача-психиатра Александра Надымова. Этот странный дневник меня до того поразил, что я начал разыскивать автора.
Одинокие и пожилые супруги, у которых мы купили дом, сообщили, что ничего не знают и не слышали о таком человеке. Я поискал в интернете и справочниках российских больниц и частных клиник, но также нигде не нашел о нем информацию.
Для меня по-прежнему остается загадкой, как этот дневник попал на чердак деревенского дома, и кто его автор. Но как бы-то ни было, ко мне он попал по воле случая. А коли так я решил распорядиться его судьбой по своему усмотрению и опубликовать. Никто так и не предъявил на него прав. Времени прошло много. Думаю, что публикацией дневника я не причиню никому вреда. А что из этого получилось, судить уже не мне, а читателям, которые как я слышал, довольно требовательны и с пристрастием оценивают подобные странные и почти фантастические истории.
Привожу дневник доктор Надымова полностью.
1
Я психиатр Александр Надымов. У меня довольно обширная и успешная практика. После окончания медицинского института я несколько лет поработал в больнице, но заработок меня не устраивал. Я всегда стремился к деньгам и успешной карьере, хотя и родился в обычной семье, почти ничем не отличавшейся от тысяч других семей. Не устраивало меня и то, что я вынужден заниматься каждый день однообразной рутинной работой. В свои тридцать семь лет я успел защитить кандидатскую диссертацию на тему исследования влияния творчества душевнобольных на искусство и развитие науки. Но когда попробовал применить свои наработки на практике в больнице, столкнулся с неожиданным сопротивлением вышестоящего начальства. Причины такого сопротивления, как мне сейчас думается, отчасти крылись не только в косности мышления конкретного человека, но и его нежелании уступать мне дорогу, чтобы построить карьеру. Видимо он боялся, что со временем я как молодой и талантливый врач окажусь более ценным сотрудником и вытесню его из системы и даже займу кресло. Не буду скрывать, в этом была доля правды.
Не видя перспектив, я перешел в крупную частную неврологическую клинику, в которой высокая зарплата и в которой, помимо стандартных медицинских протоколов, я мог легально и с разрешения Минздрава применять собственные оригинальные научные методики. Не секрет, что родственники душевнобольного, помещенного в лечебницу, считают его заживо погребенным и потерянным для семьи и общества. Я же утверждаю им и в своих статьях обратное, что общество должно знать, что душевнобольные представляют собой большую ценность. В период заболевания многие из них создают и обогащают искусство, науку и технику ценными и прекрасными творениями. И этому есть живые примеры. На новом месте мой заработок и известность быстро пошли в гору. Обо мне стали писать в федеральных медицинских журналах, и давались ссылки на мои научные работы. Люди приезжали ко мне в клинику из разных городов в надежде на чудо. Я всем старался помочь, не забывая и о своих интересах: заработать побольше и собрать материал для докторской диссертации.
Обычно ко мне приходят не только сами больные, но и их родственники. Все они борются со страхами и неуверенностью. Нужно разграничивать природу страхов душевнобольного пациента от страха его родственников. Если у пациентов страх связан с душевными расстройствами и видениями, то у родственников он обусловлен беспокойством, чувством вины за жизнь и здоровье родного им человека. И тут уже приходилось иметь дело с единой и целостной системой воздействия на всю семью. В работе я опираюсь на труды немецкого психиатра Ханса Принцхорна, жившего больше ста лет назад и собравшего уникальную коллекцию работ пациентов психиатрических клиник. Я изучил труды Карла Вилманса и Поля Менье, Марселя Реея, Вальтера Моргенталера. И полностью присоединяюсь к словам австрийского писателя Альфреда Кубина, открывшего миру необыкновенную коллекцию Принцхорна. В которой мир вдруг с изумлением открыл, что чудеса сознания душевнобольных людей демонстрируют творчество, выходящее за глубины нашего понимания. Я самозабвенно люблю науку и надеюсь совершить выдающееся открытие в психиатрии. Единственно, что не дает мне покоя, – это попытка найти баланс между желанием заниматься врачебной деятельностью, любимой наукой и желанием хорошо зарабатывать. Я веду в Телеграмме блог, посвященный загадкам средневекового искусства и психологии. Любовь к искусству у меня со студенчества, а учитывая область моих научных исследований, все вместе позволяет мне дополнять свои исследования интересными открытиями уже из области поведения социума, которые неизбежно возникают при виртуальном общении в социальных сетях.
16 июня 2016 год
В Москве жара. Кажется, асфальт плывет под ногами. Воздух такой раскаленный, а по ночам откуда-то тянет дымом и гарью. У меня сегодня был выходной, и я решил сходить на выставку неизвестного мне французского художника Генриха Фейльбраха. В рекламном буклете сообщалось, что он родился в России, но постоянно проживает во Франции. А в Москву приехал как куратор собственной выставки. На развороте буклета я увидел его фотографию на фоне курорта Кап-Ферра на Лазурном побережье. Изящный и темноволосый мужчина, явно мой ровесник, с независимым видом стоял на фоне Атлантического океана. Глаза его смотрели дерзко и вызывающе, такой взгляд обычно принадлежит богатому и уверенному в себе аристократу. На второй фотографии белоснежный маяк возвышался на скале, а чуть ниже его виднелся выступающий из густой темной зелени край железной крыши старого военного бункера.
Не зря я пришел на выставку. Если бы мне пришлось дать ей определение, я бы назвал ее «Мечты и кошмары». Почти все картины написаны в стиле средневековых европейских маньеристов, стремящихся с помощью аллегорий превратить людей, зверей, птиц и мистических существ на картинах в загадочные эмблемы или символы. Переходя от одной картины к другой, я пытался разгадать их странный ускользающий смысл. Некоторые образы казались фантастическими и устрашающими, но они-то больше всего и приковывали мое внимание. И неожиданно мне захотелось узнать причину столь пристального внимания современного художника-аристократа к теме ужаса и страха, связанного со снами. Эти темы увлекали больше художников средневековой Европы. Еще дело в том, что эти же темы и я исследую в своей диссертации. И могу утверждать, что стою на пороге великого открытия в психиатрической науке.
