Соловецкий остров Анзер отделен от других островов широким морским проливом. Шумит, гудит лесная дубрава. Качаются на ветру высокие корабельные сосны и мохнатые ели. Глядятся они и никак не могут наглядеться в небесную синеву и зеркальные глади озёр.
По утрам влажный туман медленно стелется над Белым морем, будто нехотя приоткрывая взору и острова, и отливающую металлом темную воду пролива Великой Салмы. Туман окутывает мягким плотным покрывалом тайгу, в глубине которой, выбиваясь из-под замшелых камней, журчат родники и колышутся на полянах травы: ромашки, васильки, медуницы, иван-чай, зверобой. В глухих медвежьих углах хоронятся вязкие болота и звериные тропы, стелются на поваленных деревьях мягким ковром густые лишайники.
На многие версты кругом – ни души, кроме живущих в потемневших от времени и непогоды избушках молчаливых старцев-отшельников, диких зверей и птиц. Слышно, как сердито перещелкивают в дубравах клесты, и пересвистывают свиристели. А то всполошится любопытная сорока-трещотка, заслышав, как бурый медведь пробирается через чащу. Или начнет куковать кукушка, отсчитывая чьи-то скоротечные годочки…
Над студеным морем, сливающимся на горизонте с прозрачным небом, над коричневыми, светло-желтыми и зеленовато-черными галечными отмелями, сбегающими вниз пологими берегами, отчаянно кричат чайки, потревоженные ленивыми движениями тюленей, и лосями, пришедшим на водопой.
Северное лето быстро пошло, побежало на убыль…
Август тысяча шестьсот тридцать пятого года выдался на островах студеным и ветреным.
Ранним утром два человека вышли из тайги и спустились с заросшего кустами обрыва на берег. Их медленные осторожные движения, грязная одежда, измученные лица и потухшие глаза говорили о том, что они идут издалека и очень устали.
– Пришли, Пимен? – спросил один и с надеждой посмотрел на другого.
Спросившего человека звали Никон. Когда-то в миру он носил имя Никита Минин и происходил родом из села Вельдеманова Нижегородского уезда.
Весь его нескладный облик – огромный рост, широкие угловатые плечи и худые вытянутые руки – говорил о большой физической силе и выносливости. Потрепанная ряса выдавала в нем служителя церкви. Под суконным черным колпачком виднелась густая, со свинцовой проседью грива спутанных волос. На вытянутом и изможденном лице под густыми бровями мрачным огнем горели жгучие черные глаза. Сухие обветренные губы потрескались до крови.
– Добрались, – утвердительно кивнул головой его спутник и добавил, – побудь здесь, а я поищу лодку.
Скинув мешок и перемотав мокрые онучи, Пимен полез на обрыв. Этот человек был местный помор. Широкое и скуластое лицо его могло показаться простодушным и глуповатым, если бы не настороженный и ускользающий взгляд, который он не задерживал надолго на лице своего товарища.
Никон нашел его на солеварне возле Архангельска, куда зашел в поисках проводника. И хотя внешний вид помора не внушал доверия, он его нанял.
Оставшись один, Никон присел на валун и стащил сапоги. С облегчением погрузил ноги в обжигающую ледяную воду и глянул вперед. Серо-коричневые волны с шумными всплесками набегали на горящие ступни, освежая и успокаивая боль. Усталость давала о себе знать. Мысли его путались, голова отяжелела и клонилась всё ниже и ниже.
Незаметно он задремал. Однако спал недолго, очнулся, как от толчка. Огляделся и обнаружил, что Пимен исчез. Исчез и его мешок, валявшийся неподалеку.
Никон вскочил и срывающимся голосом выкрикнул в густой серо-молочный туман:
– Пимен!
На мгновение замер, напряженно прислушиваясь. Но только вода равнодушно плескалась у его ног.
– Пимен! – снова выкрикнул он.
И теперь в его крике прозвучала мольба человека, попавшего в беду. Одинокий крик вспугнул чайку, лениво бродящую у кромки воды, и она с тревожным пронзительным криком взмыла вверх. Как будто насмехаясь над ним, где-то в лесу отозвалась какая-то птица.
Никон взбежал на обрыв и окинул взором открывшееся перед ним безлюдное пространство: бесстрастное море, берег и шумящую тайгу. Внимание его привлекли густые заросли кустарника и низкорослые деревья, к которым пошел проводник. И он бросился туда в надежде отыскать его следы, но ничего не нашел.
Увидел темно-вишневые гроздья боярышника и стал торопливо и жадно обрывать их и есть. Ягоды горчили, оставляя неприятный и вяжущий привкус во рту, но ему было все равно.
Утолив голод, он спустился на берег и, схватив свой мешок, судорожно вытряхнул его содержимое на землю. И сразу же обнаружил, что исчезли кресало и сухари.
Безнадежность и сомнения с новой силой охватили его. Стоит ли двигаться вперед, если на пути возникает столько неожиданных препятствий? А если это сам Господь предостерегает его, чтобы он избрал другую дорогу и вернулся в мир, к людям…
Физически он не страдал, с детства привык преодолевать голод, холод и боль. И с упрямством, достойным первопроходца, целенаправленно двигался к Архангельску.
Когда ранней весной после смерти троих своих детей он вдруг объявил жене о намерении уйти в скит на Север, та упала перед ним на колени и поползла за ним, цепляясь за ноги и одежду, и воя по нему, как по покойнику. А он, не желая слушать ее стонов и причитаний, а больше стремясь избавиться от саднящего чувства вины перед ней и ответственности, отвернулся и молча вышел из избы. У него, мужика, не дрогнула душа, когда принял решение уйти от нее теперь, после тяжелой зимы, когда опустели все закрома, сенники и погреба, а они все скитались, как перекати поле, большой семьей по монастырям, и ему нужно бы приниматься за работу, срубить новую избу, вспахать и возделать землю под огороды, посеять семена и рожь. Ведь весна сулит возрождение жизни.
В течение нескольких дней и ночей он настойчиво убеждал жену смириться и самой уйти в монастырь. Вначале она горько плакала и возражала. Тогда он перестал с ней разговаривать. А когда она принималась снова упрашивать, коротко отвечал:
– Уйди в монастырь.
Вскоре она замолчала. И теперь часто просто сидела неподвижно на лавке, вытянув длинные худые руки на коленях и уставившись в одну точку.
Он не подходил, не смея тревожить. А если по ночам слышал ее глухие рыданья, не жалел ее. «Так будет лучше: быстрей смирится и уйдет…» – рассуждал он и засыпал.
Однажды, проснувшись на рассвете и не обнаружив её, как обычно, на лавке за занавеской, он перекрестился и с облегчением подумал: «Ну слава Богу! Наконец-то ушла…»
Освободившись от всего, что связывало его с мирской жизнью, он собрал котомку, попрощался с хозяевами и направился пешим ходом на север. Ночевал, где придется: в чистом поле, в скирде сена, под хозяйской телегой, на лавке возле чужого сарая.
