Я открываю дверь своим ключом и, пройдя в нашу небольшую и бедновато обставленную квартиру, устало бросаю тяжелую сумку с книгами в прихожей. Наконец-то дома! А я уж думала, что на сегодня этим пыткам и конца не будет.
– Мам, я пришла!
Ответа нет. Только из кухни слышен громкий звук работающего телевизора и мамин голос, пытающийся перекричать то ли его, то ли того, с кем она говорит по телефону:
– А я говорю, не понимаешь! Тебя жизнь еще потому что не била! Вот дождешься! Достанется и на твою долю! Тогда по-другому запоешь! Сама увидишь! А я дождусь! Вот посмеемся тогда, как ты в своем же дерьме ползать на карачках будешь!
Я встаю в проеме кухни и, сделав непроницаемое лицо, повторяю:
– Я дома, мам. Привет.
Она шикает на меня, машет рукой и, прошаркав тапками к кухонной двери, закрывает ее передо мной. Я иду мыть руки.
Мне сразу стало ясно, с кем она ведет этот разговор на повышенных тонах, да такой важный, что и прерваться невозможно. Конечно, на другом конце провода моя старшая сестра Таня. Интересно, о чем скандал на этот раз? Потом напишу ей Вконтактике, поинтересуюсь. Наверняка, снова дичь какая-нибудь.
Они ругаются, сколько я себя помню, а я хорошо помню свое детство.
Вот мне годика три, не больше, а Таньке тринадцать. Я сломала одну из ее коллекционных лошадок, которых она обожала и собирала долгие годы. Она намерена не меньше, чем убить меня за это, ведь я разгромила весь ее стол, добывая заветную фигурку с верхней полки, куда она ее любовно припрятала. Я мечусь по комнате и истошно ору, а Танька ловит меня, желая отомстить. Она такая злыдня, что я боюсь ее, как огня. Высокая, сухая, нескладная. Растопырив ручищи, она мастерски загоняет меня в угол, где, схватив за косу, начинает лупцевать, а сама плачет. Под ногами остатки ее любимой вещи. В комнату влетает мама и с криком кидается оттаскивать от меня сестру. Подоспевший папа сгребает отчаянно сопротивляющуюся Таньку за плечи и против воли, вопящую, выкидывает на лестничную клетку и захлопывает дверь.
Я реву. Свежие оплеухи болят. В два голоса родители утешают меня, приносят с Танькиного стола и полок все ее вещи, все сокровища. Я могу играть с ними, сколько захочу, говорят они. Танька молотит в дверь и кричит, чтобы ее впустили. Она не просит, она требует.
– Вот когда извинишься и научишься себя вести, как положено, тогда и впущу, – гремит папа и закрывает дверь на главный замок, чтобы она слышала.
За дверью воцаряется тишина. Ни новых стуков, ни извинений. Ну и пускай. Так ей и надо.
Я тогда была так довольна собой, так рада всем ее сокровищам. Сначала я сидела с мамой и папой на кухне и под шум телевизора играла с тем, что они мне дали, потом отправилась в комнату, чтобы самолично посмотреть, нет ли еще чего интересного. Бояться теперь было некого, и сестрино имущество было в моей полной власти. Я долго рылась в ящиках стола и на полках, вороша всякие диковинные штуки, открытки, украшения. Потом вспомнила о поломанной игрушке и подняла ее с пола. Фигурка коня осталась без одной ноги, но мне она и так нравилась. Коник весело скакал в моих руках по столу на трех ножках, а на полу рядом с его отломанной конечностью лежал Танькин домашний тапок. Всего один.
Я не помню, как и во сколько родители открыли дверь и впустили сестру домой. Возможно, я уже спала. Знаю, они долго песочили ее, потому что на утро она ненавидела меня больше прежнего. Я помню ее злое лицо. Мой вечерний триумф тогда рассеялся без остатка.
Сейчас мне очень стыдно перед ней за тот случай и за многие другие подобные, которых был, наверное, миллион. И всегда родители принимали мою сторону и ругались с сестрой из-за меня. Не знаю, как они общались с ней десяток лет до моего рождения, но с момента появления на свет я всегда была в фаворе, любви и благости, а Танька в дичайшей, строжайшей опале.
С годами их отношение к ней не изменилось. Зато наше с сестрой общение поменялось кардинально.
Помыв руки, переодевшись в домашнее и снова помыв руки, я иду на кухню, чтобы разжиться чем-нибудь съестным. Телефонная баталия уже утихла, и мама греет мне суп.
– Таня звонила?
Мама молчит.
– Как у нее дела?
– Ф-ф-ф!!!
Раздраженное фырканье в ответ. Скорее всего, она даже не знает, как там у нее дела. Впрочем, она не знает, как дела и у меня. Не то, чтобы я делала из этого секрет, просто этим как-то не интересуются. Иногда мне кажется, что родители считают меня домашним животным или типа того. Я сыта, здорова и ладно, остальное мелочи. Хотя нет, есть еще кое-что важное.
– Руки?
Я уже знаю, о чем будет речь, но специально прикидываюсь:
– Что «руки»?
– Руки мыла?
– Ну, мыла.
– Покажи.
Закатив глаза, я протягиваю только что помытые ладони на осмотр. У меня, наверное, лицо, как у Христа на распятии, только руки вытянуты вперед, а не в стороны, хотя я стремлюсь сделать выражение похожим на гримасу Дауни-младшего в меме из интернета.
– Ой, мыла она! Я же вижу, что не мыла. Знаю я. Сунешь руки под струю и вынешь сразу. Я полотенца не успеваю менять за тобой! На второй день уже в разводах все!
– Да мыла я!
Я-то знаю, что мыла. Два раза!
– Не рассказывай. Мой руки. Пока не помоешь, есть не будешь.
Иногда я просто ухожу в таких случаях, но сегодня уж больно кушать хочется. Семь уроков и занятия с репетитором кого угодно измотают и заставят проголодаться. Так что в этот раз я буду есть. И руки помою, не развалюсь.
Закончив с гигиеной под лекцию о кольчатых червях и прочих мерзостях, способствующих, очевидно, по мнению матери, улучшению аппетита, я наливаю себе суп и иду за компьютер. Лекция о червях сменяется монологом о вреде компьютера и его губительном излучении. По ходу движения я осторожно ногой закрываю двери, чтобы не слушать весь этот бред, и, наконец, сажусь за комп.
Алинка 20:01:03
Прив. Как дела? Чо, с мамкой опять поругались?
Татьяна 20:01:14
Привет. Да, немного.
Алинка 20:01:37
Что на этот раз?
Татьяна
…печатает…
Она долго будет печатать. Я успею поесть.
Неспешно отправляя в рот ложку за ложкой, я просматриваю новости и сообщения от моих «друзьяшек». Конечно, я и в школе с телефона могла бы ответить на некоторые, но в одиннадцатом классе на уроках отличникам обычно не до того. Наконец, от сестры приходит жуткий длиннопост.
Татьяна 20:04:52
Короче, дело было так. Она мне позвонила, чтобы рассказать последние новости. Какая-то Ольга Степанова, которую я почему-то должна знать, попала в больницу с побоями. Ее избил муж. Он пил. Но наша сумасшедшая мать его, вроде как, оправдывает т.к. у него год работы нет, и ему не устроиться, а у него и высшее образование, и вообще. А я слушаю и ох@еваю. Во-первых, я не помню эту Ольгу Степанову и в душе не е@у, почему должна и помнить, и интересоваться событиями ее биографии. Ах, оказывается, она со мной училась в параллельном клаааассе! Аллилуйя! Но мне это не важно т.к. я школу окончила, и всю эту тусовку забыла, как страшный сон. Школу я ненавидела. Ну, ты знаешь. Второе: я не понимаю, почему в этой истории можно оправдывать ее мужика. Какой-то опустившийся алкаш отмудох@л свою неказистую бабенку. Бабенка в больнице, общественность в приступе, маман рукоплещет. Короче, я сказала, что мне ехало-болело, что там у них происходит, и е@ись они развались со своими чеховскими трагедиями маленького человека. Я знать не хочу и слышать не желаю. И не надо засир@ть мое информационное пространство этой чернухой. И да, мне не интересно, что работы нет нормальной и зарплаты нет. Кому надо, у того есть. Мне надо, у меня есть и работа, и зарплата. А этим бездарностям только и охота, чтоб дали тепличные условия, иначе им все виноваты. Короче, меня не колышет чужое горе. Вот. Ну, и тут начались ожесточенные бомбардировки с ковровым говнометанием, что это меня жизнь не била, потому я не имею сострадания. А я даже и говорить об этом не желаю. Я считаю, что говна в моей жизни было предостаточно, а желать мне еще большего может только человек, глубоко меня ненавидящий, но никак не мать. И было все: лишение меня наследства, отлучение от церкви и от титьки. В лучших традициях наших бесед. Вот, кажется, и вся история.
