В юности, когда душа человека обнажена и как никогда открыта миру, мой отец как-то дал мне совет, навсегда запавший мне в душу. «Когда в тебе проснётся зуд осуждать кого бы то ни было, – как-то раз заметил он, – вспомни о том, что не всем людям были даны такие привилегии, какие достались тебе!»
Больше он не сказал ничего, но мы всегда понимали друг друга с полуслова, и я знал, что за немногими его словами скрывается много больше смысла, чем может показаться на первый взгляд.
Именно отсюда берёт начало моя древняя привычка вести себя сдержанно при общении с чужими людьми, привычка, слишком часто тихо отворявшая мне самые закрытые тайникик человеческих душ и одновременно делавшая меня заложником пустых трат времени на самых безжалостных энергетических пиявок и надоед. Больной ум чует в здоровом человеке эту сдержанность на расстоянии и сразу стремится наглухо вцепиться в неё, как в спасительную соломинку. Слабый и больной всегда ищет, за что бы зацепиться. В университетет для меня были не в новинку постоянные и ничем не заслуженные обвинения в известном манипулировании и политиканстве. Видя, как самые смурные и замкнутые студенты поверяют мне свои сокровенные тайны, очень трудно было удержаться от того, чтобы не обвинить меня в сектантстве. Я ничем не потакал такой странноватой доверительности, и множество раз, издали почуяв множащиеся симптомы надвигающейся на меня исповеди, начинал предупредительно позёвывать, сонно тёр глаза или уныло тыкался взором в книгу, или, чуя, что этого недостаточно, напускал на себя совсем уж раёшно-легкомысленный вид, как человек, который предвидит слишком откровенные, слишком интимные признания юности, какие бытуют, как правило, в форме заученного книжного плагиата, одновременно страдая специальными недомолвками. Заковав свои суждения, мы даём неиссякаемый простор для будущих экспериментов такого рода. Мне до сих пор свойственно опасаться упустить нечто важное, если я забуду снобистский талант моего отца, которые в конце концов въелся и в меня – чутьё на основные общечеловеческие ценности, дарованные нам природой, понимание которых достаётся всем в очень разной степени, и к тому же бывает часто превратно извращено.
Всё же, расхваливая себя на все лады за терпимость, я должен признать, что и она имела кое-какие пределы. Сколько людей, столько и вселенных. Все люди, при их похожести, остаются такими разными, что даже трудно вообразить границы этого разнообразия. Здесь присутствует и твёрдый гранит выношенных убеждений и зыбкая болотная почва предрассудков и глупости. Я сталкивался и с тем, и с другим, и в конце концов утратил всякий интерес и к тому, и к другому, испытывая полный наплевизм к основам всего человеческого. Иной раз по своему внутреннему устройству два человека отстоят друг от друга дальше, чем муравей и динозавр, хотя оба носят брюки и даже знают имя Генри Торо.
Вернувшись прошлой осенью из Нью-Йорка, я был полон уверенности, что мир должен быть затянут в мундир чопорности и стоять предо мной по стойке смирно. Стремление обладать привилегией устраивать захватнические походы в чужие души с целью оказывать влияние оставило меня окончательно. Единственное исключение, которым я удостоил двуногого, принадлежало человеку, имени которого удостоена эта книга – Гэтсби – того самого Гэтсби, который был наиболее ярким олицетворением всего того, что я так люто ненавидел и презирал в жизни. Когда бы мерилом величия была возможность проявлять себя в качестве чувствительного камертона мира, то этот человек являл бы воистину нечто великолепное и пребывал бы на вершине нечеловеческой чувствительности ко всем предвосхищениям, даруемым физическим миром, словно он был деталью некоего сверхчувствительного прибора, который магическим образом могжет улавливать чрезвычайно удалённые подземные тектонические толчки времени, даже если они происходят за десятки тысяч миль. Этот поистине природный талант откликаться на всё не имел никакого отношения к обычной в нашей среде салонной чувствительности, обычно называемой «художественным темпераментом», это был такой неповторимый, редчайший дар глубинной веры, полной романтической энергии, с каким мне никогда не приходилось сталкиваться до того, и с каким я уже точно не встречусь никогда.
Я веду своё происхождение из весьма почтенного, далеко не бедного семейства, которое вот уже третье поколение остаётся на виду нашего маленького городка, который расположен на Среднем Западе страны. Каррауэи образуют настоящий цветущий клан, и согласно с семейным сагам, он происходит не от кого иного, как герцога Бэклу, однако родоначальник нашей ветви великого рода всё же мой дедушка, который появившись в этих краях в 1851 году, отправил вместо себя в армию Федератов какого-то наёмника и занялся торговлей скобяными товарами – открыл бизнес, который до сих пор принадлежит моему отцу.
Мне не было суждено увидеть моего деда живым, но в семье всегда бытовало мнение, что я похож на него, как две капли воды, что якобы подтверждает унылый, покрытый копотью портрет, который я всякий раз вижу в конторе над головой отца. Я выпускник Йельского университета 1915 года, и окончил его спустя ровно четверть века после моего отца. Спустя год я поневоле стал участником того, что известно большинству, как Великая война – имя, присвоенное кабинетными умами великому переселению тевтонских племён. Я был так увлечён отбрасыванием их в привычный ареал обитания, что демобилизовашись и попав домой, долго не мог избавиться от мстительного зуда в руках. С этого момента казавшийся мне прежде центром вселенского мироздания Средний Запад, съёжился и и превратился в отхожее место Вселенной, ввиду чего я принял решение поскорее покинуть родные места и отправиться на восток с дальним прицелом приступить там к изучению кредитных операций. У меня не было ни одного знакомого, кто бы не увяз в кредитном деле, это был очень серьёзный посыл надеяться, что если все мои знакомые пробились в эту высокую сферу, то уж наверно и для меня там отыщется ещё одно тёпленькое местечко. Для решения этого вопроса весь наш семейный синклит собрался в полном составе, как будто надо было определяться с высшим учебным заведением для очередного отпрыска.
Все мои дяди и тёти долго толковали об этом, супили брови и делали умный лица, пока наконец не был вынесен вердикт: «По-о-чему нет?» Отец выразил согласие финансировать меня в течение года, и таким образом после всяких экивоков и проволочек я покинул дом, как мне казалось, навсегда, и весной двадцать второго года отправился на Восток. Мне казалось самым практичным снять комнаты в сити Нью-Йорка, но на пороге стояло тёплое лето, и меня не покидала старая привязанность к широким деревенским газонам и манящим кронам вековых деревьев, так что, когда один молодой человек предложил мне поселиться вместе с ним в пригородном доме, мне его идея показалась просто великолепной. Он быстро нашёл дом – битое непогодой фанерное бунгало за восемьдесят баксов в месяц, но в последний момент фирма отослала его в Вашингтон, и мне пришлось устраиваться в деревне самому.
