Я известный поэт.
В очень узких кругах.
Сколько зим, сколько лет.
В рифмах, словно в долгах.
Сколько лет, сколько зим.
Я кропаю стишки.
И занятием сим.
Покрываю грешки.
Водку, пиво и ром.
И любовь чужих жен.
И похмельный синдром.
И что лез на рожон.
С музыкантом дружу.
С уркаганом знаком.
Коль в тюрьму угожу.
Оправдаюсь стихом.
Не крутой и не лох.
Не в толпе, не в строю.
И не так уж я плох.
От людей узнаю.
Только время течет.
И уверен я в том,
Звезду не наречет
В мою честь астроном.
Не заплачет страна,
Что ушел на заре.
Хорошо хоть шпана
Помянёт во дворе.
Порастет все быльем.
Поутихнет братва.
Но на доме моем.
Не увидишь слова.
Что здесь столько то лет,
В рифмах, словно в долгах,
Жил известный поэт,
В скобках: в узких кругах
Я старый год сегодня схоронил,
Шел крупный снег. Не обманули сводки.
Вполголоса молитву пробубнил,
И помянул стаканом теплой водки.
А после, по Есенински красив,
По Пушкински нелеп и безобразен.
Пошел туда, где выпив, закусив,
Шумел и веселился зимний праздник.
И в том шалмане сутки зависал.
Смирившись с настоящим как с погодой.
Лишь в память на салфетке написал.
Вот этот реквием по умершему году.
Как легко, как банально, как просто.
Мне с уставом, шаблоном и ГОСТом.
Вот еще один день девяностого.
Схоронил я во мраке погоста.
Сижу, и взглядом диковатым,
Смотрю в зеркальное стекло,
А на меня устало, зло
Глядел оттуда лик помятый.
Себя в котором узнаю.
И мне становится тоскливо
От невеселого мотива,
Что ломит голову мою.
И я с трудом припоминаю
Дурное, пьяное вчера,
Где кто-то весело орал,
Метель ночную заглушая.
Да, было весело вчера.
Сейчас же нет того веселья.
Лишь новогоднее похмелье,
Да рваный ветер со двора.
Он спал, укрывшись с головой,
Отгородившись от всего,
Непроницаемой стеной,
И не тревожили его
Ни бег минут, ни шаг часов,
Ни проза повседневных слов.
Вдруг, в дверь звонок,
По телу ток.
Забилось сердце учащенно,
И прокряхтевши обреченно,
Не глядя в мутный глаз-глазок,
Он отворил тугую дверь.
Сквозняк ворвался словно зверь,
И душу холодом обдал,
Пока он взглядом вопрошал
Девчонку лет семнадцати.
– Привет! Мне можно к вам войти?
– Привет, – ответствовал он хмуро, —
Вы верно за макулатурой?
К ее щекам прилила кровь.
– Я к вам, меня зовут Любовь.
И чуть смущенная улыбка.
– Я к вам, здесь, право нет ошибки.
– Послушай, девочка моя.
Не тот кто тебе нужен – я.
С тобой шутить желанья нет,
Пока, родителям привет!
И удивленные глаза
Захлопнул дверью, и назад
В остывшую уже постель.
И вскоре в снах забылся вновь.
На улице мела метель,
В подъезде плакала любовь.
Шли куда-то часы
По холодной стене.
И от звездной росы
Было тесно в окне.
С крыши слезы текли,
По ушедшим вдруг дням.
Мысли в косы сплелись
В голове у меня.
И лежал я без сна,
Ощущая свой груз.
В подворотне весна
Пела мартовский блюз.
Когда проклюнется весна,
Сквозь толщу снежной скорлупы,
И сбросит надоевший сон.
Пройдет по улице Она,
И в стиснутых тисках толпы
Увидит… это будет Он.
Вот так вот сказка началась.
Гулял по тротуару кот.
На лист мелодия лилась,
Ручьями зазвеневших нот.
Он и Она, Она и Он.
Какой банальнейший расклад.
Но что-то билось в унисон.
И расцветал замерзший сад.
Затихни мир, не надо слов.
Где говорят одни глаза.
Любила первая любовь.
Грозила первая гроза.
Они пошли по мостовой.
Не торопясь, издалека.
Как сладко дышится весной,
И как сама весна сладка.
Переливался и блестел.
Небесно-звездный знак Весы.
Скупой восход им руки грел,
Но счастья коротки часы.
Любовь и смерть, смерть и любовь.
Как театрален был финал,
Но настоящей была кровь.
Как жаль, не понял это зал.
Дней через сто придет весна.
Сквозь толщу снежной скорлупы,
Я вновь услышу ее звон.
Но не появится Она,
И из ушедшей вдаль толпы
Не улыбнется больше Он.
Уфа. Тысяча девятьсот девяностый.
Пыльный июль разомлел от жары.
Свадьба до загса, покойник к погосту,
Очередь к пиву, шпана во дворы.
Я же подальше от спекшихся мыслей,
Образов, лиц, аллегорий и снов.
В каменной бочке мозги мои скисли.
Мне не достать из нее свежих слов.
Мятый асфальт в радиации солнца,
Мстит каблукам за разбитый покров.
Дом – ветхий айсберг пялит оконца
В реки дорог и озера дворов.
Улочки, улицы, серые площади
Смяли пространство стальной теснотой.
Бронзовый дядя на бронзовой лошади
Машет кому-то усталой рукой.
Может быть мне, только нет вдохновенья.
В голову лезет толпой ерунда.
Что-то ушло, и в беспечном движеньи,
Я не заметил, что и куда.
– Угостите сигаретой, —
Кареглазая девчонка.
Может Лена, может Света.
А быть может и Аленка.
Неспешна поразминала
Даровую сигарету.
Может Таня, может Алла,
А быть может Виолетта.
Грациозно прикурила.
Затянулась дымом вволю.
Может Вика, может Мила,
А быть может даже Оля.
И ушла, а я остался,
Получив лишь «до свиданья».
Долго у Невы шатался
То ли Дима, то ли Ваня.
04. 08. 90. Санкт-Петербург.
Вот завод. Его выстроил зек.
А вот я. Меня выстругал Батя.
Вкруговую пускаю «Казбек»,
Спрятав душу в помятом халате.
А напротив сидит сам Христос.
Говорит что-то в общих чертах.
Руки в шрамах и сломанный нос.
Будто только что сняли с креста.
Рассыпается прерванный сон,
Превращая действительность в бред.
А в проемах замерзших окон,
Жег свечу недоспавший рассвет.
И дышала на ладан зима,
Догоняясь последним морозом.
Мне понятна старушка весьма.
Что стихи? Когда вот она, проза.
Вот работа бурлит и кипит,
Но, увы, я у ней не во власти.
Кроет матом своих Маргарит,
Вечно всклоченный мученик Мастер.
Мне же хочется вытравить снег,
И рвануться туда, где есть ты,
Но горячий наездник «Казбек»
Топит в дымке пустые мечты.
А Христос все сидит и кряхтит,
Что вся жизнь плохо сыгранный блеф.
Не поняв, что на деле болит,
Предлагает дерябнуть БФ.
17. 02. 91.
Город, ночь, обрывки снов,
Догорающее лето.
Дом, диван-кровать, окно,
Я с зажженной сигаретой.
Форточка глотает дым,
Звезды тусклые мигают.
Псом, бездомным и седым,
Тишина тревожно лает.
Свет луны – скупой плевок
В темноту и серость ночи.
Сигаретный огонек
Снова пальцы мне щекочет.
Закурил еще одну.
Задымился, замерцал.
Все спало, отдавшись сну,
Только я дурак не спал.
Я многого хотел когда хотелось,
Но так немного получилось у меня.
Я сочинял стихи, когда мне пелось,
Когда не пелось, их не сочинял.
Я не желал чужих волов с ослами,
Не лез с любовью к ближнего жене,
Но правда пил то залпом, то глотками,
И колобродил в сонной тишине.
А в общем вел себя достаточно примерно.
Любил свой храм похожий на сарай.
Короче, был простым веселым смертным.
За все за это хорошо бы в рай.
07. 10. 92.
И это было хорошо.
Как хорошо, что это было.
