Глава 1. Об экстремальных последствиях обычной вечеринки
В этой жизни на каждом шагу западня,
Я по собственной воле не прожил и дня
В небесах без меня принимают решенья,
А потом бунтарем объявляют меня.
Омар Хайям, «Рубаи»
Семичасовая электричка дала пронзительный свисток и тронулась, набирая скорость. Четверо мужчин с большими сумками, пересмеиваясь, двинулись по тропинке через лесополосу. За их спинами басовито гукнул встречный товарняк и тяжело сотрясая землю, загрохотал, натруженным лязгом сцепок и колёс на стыках.
А они окунулись в пахнущую берёзовой листвой и травой прохладу тени, ненадолго спрятавшись от жаркого солнца. Короткий перекур и они тронулись, под удалявшийся вдаль перестук колёс. Словно возникнув из небытия, рассыпалась дробь дятла, скрытого в зелёной кроне, попискивание мелких пичуг и шорох листвы. Извивающиеся, узловатые корни замысловатым узором пересекали натоптанную, довольно широкую тропу, грозя зазевавшимся путникам бесславным падением.
Хотя они не были похожи друг на друга в общепринятом смысле, легкая походка, выправка в сочетании с короткой стрижкой выдавали в них людей, которые либо носят форму, либо носили ее раньше. Что, в общем, истине вполне соответствовало.
– Борисыч, – степенно обратился к самому старшему в компании здоровенный краснолицый Слава Клименко. – Идти-то далеко?
– Да ну, пустяки, – махнул рукой Георгий Борисович, высокий подтянутый мужчина лет сорока пяти. Коротко стриженые волосы, рыжеватые усы, крупный нос с высоким покатым лбом – все это придавало бы ему хищный вид, не будь мягкой усмешки, таившейся в уголках губ. Впрочем, когда надо, от этой усмешки у иных мороз продирал по коже, – два локтя по карте, потом денек на оленях…
– А ты чего, Толстый, от этого волчары ждал? – хмыкнул невысокий темноволосый крепыш – Дроздов Василий Викторович по кличке Соловей, – Мент, он и в Африке мент.
– Тебя не спросили, птичка певчая, – шутя, огрызнулся Слава. Хотя Дроздов был на десять лет старше, к тому же имел за плечами двенадцать лет службы в милиции, – но, это не мешало Клименко устраивать «мэтру» выволочки за тягу к выпивке и сильную любовь к слабому полу.
У Васьки, как и у всех, рожденных в год Обезьяны, язык был подвешен великолепно. Толстый, который обычно говорил хоть редко, но метко, как-то резанул: «Вроде Дроздов, а поешь, как соловей. Непонятная какая-то птица». После чего Василёк навеки стал Соловьем, что, впрочем, нимало последнего не смутило. «Главное – не дятел и не петух» – прозвучало его резюме.
Прохлада перелеска внезапно кончилась, в лицо дохнуло жарким воздухом сибирского лета – медовым запахом разнотравья и сена. Перед ними разлеглась зеленая степь, в незапамятные совковые времена бывшая колхозным полем. Уходила за горизонт пыльная грунтовка, там и сям зеленели березовые околки, стояли среди стерни свежие стога.
Все они, ошеломленные открывшимся их глазам пейзажем, уставились на «аборигена» с недоумением – такие тупые приколы были не в его духе. – просто не тот уровень.
– Так, Борисыч, – подал голос четвертый, спортивного склада мужчина в возрасте лет около сорока. – Где деревня-то? Сам скажешь или пытать придется? Если покаешься, просто не больно зарежем.
– Ты как дитё малое, Андрей Василич, – увещевающим голосом ответил вопрошаемый. – Все бы тебе утопить да зарезать… Шаловливый вы народ, «пираньи».
Пираньей он Андрея называл в шутку с легкой руки известного писателя Бушкова. До выхода на заслуженный отдых Василич окаянствовал в одном из подразделений «боевых пловцов». Чистое доброе лицо с ямочками от улыбки на щеках, бархатный голос, мягкая походка – в общем, тот еще подарок.
– Нет, Борисыч, хорош смеяться, – поддержал начальника Соловей. – Ты говорил, что от остановки километра полтора, а тут же… Степь да степь кругом.
– Тихо, тихо, – засмеялся старшой. – Вы же не вьюноши зеленые, а мужи зрелые. Какого ж хрена всполошились, как куры у овина? Ну, ошибся товарищ километров на пять-десять. Так он уже старый, ему по штату положено, он, может, скоро под себя какаться начнет. Где ваша, блин, толерантность, вы христиане или уже где?
Он размашистым шагом двинулся вперед, друзья, переглянувшись, двинулись следом. Шагали молча, поднимая ногами легкую пыль и слушая стрекотанье кузнечиков, доносящееся из высокой, по пояс, травы. Перед ними, словно показывая путь, семенили, покачивая длинными хвостиками и вспархивая, юркие трясогузки. В небе тоненько звенели серебряные колокольчики, но самих жаворонков углядеть в вышине было невозможно.
Было душно, как перед грозой. Не помогал даже легкий ветерок, гнавший по траве седовато-зелные волны. Дремотной истомой исходила земля. Хотелось упасть в пахучее сено и, раскинув руки, бездумно уставиться в небо, а не мерить шагами горячую от зноя дорогу.
Едва они прошли метров сто пятьдесят, как из-за плавных изгибов местности неожиданно вынырнули крыши домов и макушки сосен, у Славика от неожиданности сорвался матерок.
– Вот, именно. – усмехнулся Борисыч. – Чем мне эта деревенька колхозная и нравится. Случайный человек сюда просто не попрётся. Зачем? Со стороны глянуть, так чисто поле и только.
Колхозной эта деревенька была давным-давно. Потом задули ветры перестройки, колхоз развалился, а поля заросли разнотравьем. Жители, ища работу и лучшей доли подались в город, однако, дома продавать не стали. Сама деревня была основана в тысяча девятьсот седьмом году столыпинскими переселенцами, которые в поисках удачи не побоялись всей своей белорусской вёской рвануть в богатую землями и необжитую Сибирь. Вот потому, потомки их свою землю ценили и отказываться от неё были не намерены.
Чужих «дачников» здесь практически не было – все свои. Фактически это была община. Все коренные жители приходились друг другу родственниками, приезжавшие семействами на выходные дни, а то и перебиравшиеся в свои старые, но ещё крепкие дома на всё лето. Возились в огородах, рыбачили на озере, пили самогонку по праздникам и пели песни у костров. Двое патриархов. – бабушка Галина Савельевна, усатый здоровый дед Павло Иванович, и, на особицу от других, куркуль Мельник, жили в деревне постоянно.
