1. Глава 1. Об вещах зловещих и обрядах тайных (половина)
Катилась зимняя гроза по полю.
Малевала в белой круговерти лицо за лицом. Поднимала с земли снежные фигуры. И каждая виделась живою, плотной, настоящей.
Шли мертвецы.
Цеплялись друг за друга тонкими руками, вязали хороводы. И разевались рты, заходились немым криком. В пустых глазах горел подаренный бурей огонь.
Но что было до того человеку, стоявшему посреди поля?
Он не боялся ни грозы, ни рожденных ею призраков, смело заглядывая в лицо каждому. И те, теряя былой гнев, отступали, рассыпались колючей крупою, сроднялись с обыкновенными сугробами.
Блеснула молния.
Зазвенело небо сухим громом, будто кто по тазу ударил. И в воцарившейся следом тишине стало слышно хриплое натужное дыхание человека.
Он еще помнил, что люди дышат.
И приложив ладонь к груди, убедился, что вновь подаренное сердце, бьется. Человеку было удивительно слышать этот стук, но не чувствовать ни сердца, ни тепла. Он зачерпнул горсть колючего снега и потер лицо.
- Не стой на ветру, сынок, - в отличие от человека, женщина мерзла. Она куталась в меха, однако драгоценные соболя не способны были защитить ее от дыхания зимы.
- Я не чувствую, - человек стряхнул с ладоней снег. – Ничего не чувствую… с каждым разом все хуже. Отпусти меня!
На эту просьбу небо отозвалось венцом из молний.
- Нет.
Женщина шла медленно, проваливаясь в рыхлый снег, и мертвецы расступались в страхе перед мертвой ее силой. Человек и тот отшатнулся, когда протянула она к нему белую руку. Холодные пальцы скользнули по щеке.
- Ты совсем замерз, мой мальчик, - с печалью произнесла женщина.
- Я умер.
- Нет, - она покачала головой, и на щеках блеснули не то слезы, не то истаявшие снежинки. – Конечно же нет… что за глупости ты говоришь… мертвецы…
Он схватил ее за руку, сжал, стянул расшитую бисером рукавицу и прижал к груди.
- Я давно уже умер, мама…
- У мертвецов нет сердца.
- У живых зачастую тоже, - он произнес это с печальной улыбкой. – Их стало больше… посмотри… я смутно помню ее… как ее звали?
Из снежного хоровода шагнула девица, даже мертвая, слепленная магией и бурей, она была красива.
- Гордана… Гордана Неждановна… - женщина щелкнула пальцами, и белая фигура рассыпалась, только ветер завыл горестно.
- Я ее любил?
- Нет. Она не стоила любви… просто глупая девка… одна из многих. Сколько их таких еще будет?
- Это ты мне скажи, матушка, сколько? – он смотрел на хоровод, пытаясь вспомнить, где и когда видел ту или иную девицу… а мужчину? Вот того, с лицом, перекроенным шрамом. Такое не забудешь. Ему мнилось, что не забудешь, ан нет, память была чиста.
Пуста.
Заснежена.
И та, которая подарила ему жизнь, а с нею и забвение, не спешила помогать. Она гладила лицо, а он почти не ощущал прикосновений.
- Хватит, матушка… я больше так не хочу… заемная жизнь… мы оба знаем, что долго она не продлится, - он перехватил ее ладонь, упоительно горячую, и прижался к ней губами. – Смирись. Отпусти. И живи дальше…
- Без тебя?
Она не желала. Она тоже слушала бурю, но в голосе ветра чудилось ей отнюдь не скорбь, скорее уж торжественная медь труб и грохот барабанов. Тяжкая поступь войска, готового повиноваться ее слову…
…не ее, но того, кто рожден был повелевать, пусть право это отобрали вместе с жизнью. Мнилось им, тем, кто решал и решил за обоих, что могут они творить зло, что никто не узнает правды, что…
…стерпели небеса.
…смолчала земля.
…и Божиня, коию мнили милосердной, глуха осталась к слезам матери.
Приговорили.
Но уцелела. Чудом ли? Чужим ли милосердием, сброшенным, что затасканная дрянная шубейка с барского плеча? Волею ли Темной сестры, к которой воззвала отчаявшаяся душа?
Женщина не знала.
Она помнила, как очнулась.
…перевернутые сани.
…хрипящую лошадь, из горла которой торчала оперенная стрела.
…мертвых людей… одной девке голову снесли да шутки ради на кол насадили. Другая лежала, раскинувши руки. И женщина помнила, что задранный подол, что белые бесстыдные ноги, что лицо, прикрытое тряпицей. Третья… четвертая… она ходила от тела к телу, останавливаясь у каждого, не испытывая ни отвращения, ни страха, лишь запоминая все.
…изломанного старика, поставленного стеречь ларь с деньгами. Ему размозжили голову, а руки переломали, и видно, что помирал старик долго. А старуха-ключница и того дольше. Чем она досадила разбойникам?
Сперва ей думалось, что виноваты лихие люди, а после пришло понимание: среди мертвецов нет ни одного охранника. А ведь они, верные, как мнилось, обязаны были полечь первым заслоном.
Заслонить от стрел.
От копий.
А они… мальчишка молоденький лежал, зажимая немеющими пальцами дыру в животе. Он был еще жив, и жизнь, которая едва теплилась в его глазах, завораживала. Женщина склонилась к самому лицу. Она с непонятным ей самой наслаждением вдохнула запах крови и плоти, того, что прежде полагала грязным, а после сунула унизанные перстнями пальцы в дыру.
- Где? – спросила она, и собственный голос показался чужим, глухим, что воронье карканье.
Мальчишка закричал.
Ему было больно, но ее радовала эта боль. Она наполняла остывшее сердце силой, и когда то толкнулось в груди, застучало вновь, женщина вытащила руку.
- Где, - она знала, что в ее воле и власти было продлить мучения несчастного, как и отпустить его светлой дорогой. И он, кажется, понял.
- Т-там… - он с трудом вытянул руку. – Я… я п-пытался… я клятву… я…
Она слизнула каплю крови.
И подарила смерть.
Не из милосердия. Ей нужна была эта жизнь.
Подобрав полы собольей шубы, она пошла. Она шла долго и проваливалась в сугробы, но не ощущала ни досады, ни гнева, как не ощущала холода и боли. Она знала, что была мертва, что умирала мучительно: клинок пробил и шубу, и драгоценные ткани, и шелка сподних рубах, не говоря уже о белое холеной коже. Его провернули в ране, расширяя и выпуская черную кровь. А после вытащили.
Почему не добили?
Могли бы и голову отсечь… но нет… хотели, чтобы мучилась? Или приказ был таков? Плата за ее упрямство, за своеволие, за нежелание подчиниться высочайшее воле…
Наказание.
Умирать и слышать, как заходятся криком дворовые девки.
Как хрипят.
Воют.
Стенают… и осознавать, что это она виновата, что, смирись, и все иначе бы повернулось. Но нет, застила глаза ей гордость боярская. Так платой за нее отныне – жизнь. И ладно бы ее, своей ей не было бы жаль. Сама б подняла чашу на пиру свадебном. Сама бы слово сказала, желая молодым долгих лет. Сама бы и выпила до дна, с кислым вином, с горьким ядом, слезою приправленным. А после бы ушла тихо, как уходили иные, те, которые до нее были…
…но нет.
…не за себя она боялась. За сыночка…
Лежал под елочкой, на снегу и голенький почти. Мальчик ее сладкий, кудри сахарные кровью склеились, глаза бирюзовые в небо глядят. Улыбался… точно знала – улыбался. И значит, быстро умер. Милосердно. Конечно, за что на него, дитя сущее, гневаться? Вот и подарена ему было милостью царской легкая смерть.
