Часть I. Глава 1. Моменты.
Мама приложила замороженный кусок мяса к моей обожженной ноге. Я поморщился, но не издал ни звука.
– У тебя родинка в глазу, ты ведь помнишь? – сказала она. – Родинка в глазу – это к счастью.
Я представил себе всё счастье, какое способен вместить. Посмотрел на её длинные русые волосы, на опрокинутый чайник, на воду на полу, на свою ногу, на кусок мяса, который она в этот момент перевернула, на огромные напольные часы, в которых можно было спрятаться, на стол, где лежала книжка о Гагарине, на новенький телевизор и видеомагнитофон, снова на её волосы, снова на свою ногу… Эта родинка в глазу в моём детском сознании превратилась в сверхмассивную чёрную дыру, мимо которой не то что счастье, но даже свет не смог бы пролететь.
Моя комната – пустая белая коробка с кроватью где-то в углу. Память не удержала ни одной детали, ни одного фрагмента за который можно было бы зацепиться. А всё потому, что комната меня тогда не интересовала. Сколько мне было? Лет пять, не больше.
Я любил гулять во дворе, играть с соседскими ребятами, или сидеть на кухне, где стоял телевизор. Потом мы уехали из этой квартиры, потом был новый город, новая комната, новые люди, и я больше никогда не возвращался туда. Но даже сейчас я могу начертить план той квартиры. Я помню, где располагалась входная дверь, где был коридор, где кухня, и куда выходили окна. Могу представить, как выглядывая в одно из них, я осматриваю двор со второго этажа так, будто только вчера его видел, а ведь меня не было там чёрт знает сколько лет.
Двор был одной огромной песочницей между нашим и соседским домом. Слева – бетонная плита с канализационным люком, справа – спуск через редкие деревья вниз, к дороге, ведущей в местную школу, в которую, к слову, я не ходил, так как уехал оттуда ещё до того, как мне исполнилось шесть.
Там когда-то училась мама. Есть несколько старых снимков, которые мне очень нравятся. На них она запечатлена на каком-то празднике возле этой самой школы. У неё за спиной транспаранты, воздушные шарики, какие-то люди. А по её беспокойному взгляду можно понять, что она пытается уловить момент, когда щёлкнет затвор и можно будет расслабиться.
В этом воспоминании она младше нынешнего меня, но тогда мама казалась мне недосягаемо взрослой, что, однако, не мешало мне видеть в ней своего друга. Мы придумывали себе самые разные развлечения: гуляли с её подругой, смотрели телевизор, ходили к бабушке, мастерили себе костюмы на новый год. Она, к слову, часто вязала.
***
Что-то острое и металлическое мелькнуло перед глазами. Ты сбиваешь меня, зазвучал откуда-то издалека голос. Раз петелька, два петелька, три… И вот я уже перед зеркалом в новом свитере. И, кажется, нет на свете свитера лучше. Подсчёт петелек продолжался, на подходе ещё шарф. А затем носки, шапка. Почему бы и нет? Ни от чего не откажусь.
Я потянул её за рукав, где-то в облаках в этот момент пропал самолёт, я снова потянул её:
– Мы поженимся, когда я вырасту?
Она засмеялась, убрала волосы за ухо, отложила спицы, куда-то ушла. Я болтал ногами, сидя на высоком стуле. Кроме нас в квартире никого. Во всём мире кроме нас никого. Тёмное страшное пятно, которое когда-то плавало по моей комнате, больше не вернётся. Мы вдвоём. И нам очень хорошо вдвоём. Разве хоть с кем-то маме может быть лучше, чем со мной? Придётся нам всё-таки пожениться.
Затем наступало время ложиться спать. В комнате кромешная тьма, но мне не было страшно. Мне снились полёты, звёзды, планеты, космические корабли и пришельцы из далёких галактик. А утром, после завтрака, я шёл к бабушке. Она уводила меня на свой огород, где я рвал крыжовник и бегал по огромным полям, представляя себя как минимум звездолётом…
«Огромные поля» теперь не такие уж огромные. Крыжовник давно не растёт, да и огорода бабушкиного нет. Есть ли там вообще огороды? Мне интересно, как образ старого мира, сохранившийся лишь в воспоминаниях, накладывается серой плёнкой на реальность перед глазами. Воспоминания сейчас куда больше того пространства, где они зародились. А ведь многое стёрлось, исчезло, растворилось во времени, но то, что осталось, теперь не вмещается никуда. Там, где когда-то был целый мир, теперь всего лишь крошечный двор полный песка.
Там мы с тобой никогда не были.
Но были другие. Как же их звали? Передо мной возникли тысячи имён, я протянул руку и вытащил два: Маша и Глеб. Пусть будут Маша и Глеб.
Глеб жил далеко, а вот Маша – в соседнем доме. А её бабушка, у которой она часто гостила, жила прямо над моей бабушкой, где часто бывал я. Поэтому так сложилось, что мы постоянно ходили друг другу в гости и со временем стали просто не разлей вода.
Других детей словно бы и не было. Весь песочный двор принадлежал лишь нам одним. А помимо двора в наши владения входили: лабиринт из сараев и гаражей за домом, дорога до ближайшего магазина, территория перед школой, двухэтажная деревянная помойка и даже берег реки, куда вела живописная лесная тропа. В общем, мест для игр было хоть отбавляй.
А ещё, лето в моих воспоминаниях никогда не заканчивается.
***
На столе лежали вырезанные из газет и журналов глаза. Маленькие и большие, круглые и овальные. Я пытался понять какие из них лучше всего подойдут нарисованному мной медведю. Маша в это время старалась выхватить у меня новенький коричневый фломастер. Но я ещё не всё закрасил и не отдавал его. Она заплакала и стала жаловаться бабушке, которая, как по волшебству, появилась у меня за спиной. Та посмотрела на наши рисунки, на моего огромного медведя, которому я уже приделал два зелёных глаза и на её радугу, лишённую коричневой полосы. «Возьми другой фломастер, – сказала бабушка Маше, – медведю коричневый важнее». Я торжествующе посмотрел на свой рисунок, наслаждаясь победой.
Спустя полчаса рисунок резко стал мне безразличен, и я всерьёз начал думать о том, что надо было отдать Маше фломастер. Поднялся на второй этаж, позвонил в дверь, спросил её. Она сегодня не выйдет, сказали мне. Расстроенный, ушёл гулять в одиночестве.
