Я потерял аппетит.
По-моему, такое со мной впервые.
Сижу, разглядываю знатный кусок торта и почему-то не могу его съесть. Даже подташнивает.
Продолжаю тыкать в торт вилкой, каждый раз чуть сильнее, кусок почти развалился, а глазурь изрубцована. Изуродована. Я не хотел калечить несчастный кусок торта (портить еду – совсем уж уголовщина), однако в легком сопротивлении ванильного бисквита, как и в моем повторяющемся действии, есть что-то успокаивающее.
Я провожу рукой по лицу.
Деньки выдались кошмарные. Хуже, чем раньше. Потери большие. Ночи поганые. Словно разверзшийся ад открывает все новые перспективы.
Напряжение сковывает плечи и порождает тупую пульсирующую боль, которая расходится по всей спине. Пытаюсь эту боль продышать, потянуть мышцы и убрать зажим… Бесполезно. Не знаю, сколько я здесь просидел, сгорбившись над недоеденным куском торта. Наверное, не один час.
Оглядываю полупустую столовую. Это комната? Или палатка?
Точно, палатка.
Потом смотрю на длинные побеленные деревянные балки, поддерживающие потолок. Или все-таки пристройка? Снаружи все затянуто кремовой парусиной, внутри же это отдельно стоящее здание с крепкими стенами. Зачем заморачиваться с навесами? Надеюсь, у них есть какой-то функционал, иначе не вижу смысла. Убранство скромное. Столы из необработанных досок, которые отполировало время. Простенькие стулья, тоже из дерева. Очень примитивные. Хотя миленькие. Здесь все довольно миленькое. Явно поновее, почище и посветлее, чем в «Омеге пойнт». Модный такой лагерь.
Прибежище.
Я снова втыкаю в торт вилку. Уже поздно – далеко за полночь, – и причины находиться здесь с каждой минутой теряют свою убедительность. Почти все отсюда сваливают: чиркают ножками стулья, шаркают ноги, открываются и закрываются двери. Уорнер с Джульеттой (или Эллой? Никак не привыкну…) где-то спрятались. Она, наверное, пытается в него впихнуть его собственный, по случаю дня рождения, торт. Хотя, быть может, он ест добровольно. Ну и ладно. Когда я начинаю себя чрезмерно жалеть, то ненавижу его капельку сильнее, чем обычно.
Зажмуриваюсь, крепко-крепко. Как чертовски я устал!
Знаю, надо пойти и поспать, да не хочу менять теплое мерцание этой комнаты на холодное одиночество своей палатки. Здесь светло. Сразу ясно, что Нурии – дочери Касла и главе сопротивления – очень нравится свет. Ее конек. Ее сила. И свет тут везде. По всему потолку развешаны гирлянды. Стены и дверные проемы обрамляют фонари. У одной из стен расположен массивный камин, в котором теплится пламя. Очень уютно.
А еще пахнет выпечкой.
Годами я только и делал, что жаловался: мол, приходится делить с кем-то свое личное пространство. Теперь, когда оно у меня есть – крохотный отдельно стоящий домик, – мне это пространство не нужно. Я тоскую по тем общественным зонам, что были и в «Омеге пойнт», и в Секторе 45. Мне нравилось, открывая дверь, видеть друзей. Нравилось слышать их идиотские, бесцеремонные голоса, когда я пытался заснуть.
Итак.
Я все еще здесь.
И не готов быть один.
Наоборот, я просидел всю ночь, наблюдая, как люди делятся по парочкам и уходят. Лили и Иан. Брендан и Уинстон. Соня и Сара. Нурия и ее жена Сэм. Плетущийся следом Касл.
Все с улыбками.
Похоже, у них есть надежда. Они смогли выдохнуть. Смогли порадоваться нашему спасению, редким прекрасным мгновениям в столь кровопролитные времена. Мне же, наоборот, хочется завыть.
Я роняю вилку, вдавливаю ладони в глаза. Ощущение безысходности растет уже несколько часов и, похоже, наконец-то достигает своего апогея. Я это чувствую, чувствую, как руки безысходности сжимаются вокруг моего горла.
Злость берет.
Почему страшно только мне? Почему только у меня в животе нервы сплелись в ноющий клубок? Почему только у меня возникает один и тот же вопрос, снова и снова, и снова?
Где, черт возьми, Адам и Джеймс?
Когда мы наконец добрались до Прибежища, нас встретили фанфарами, люди радовались, они были воодушевлены. Все вели себя так, словно воссоединилась большая, дружная семья, словно появилась надежда на будущее, словно у нас все будет хорошо…
Похоже, никого не заботило, что Адам и Джеймс пропали.
Только я пересчитал всех наших. Только я осматривал комнату, встречался глазами с незнакомыми мне людьми, вглядывался во все углы и задавал вопросы. Очевидно, только мне не казалось нормальным потерять двух товарищей.
– Он не захотел с нами, чувак. Сам знаешь.
Вот.
Вот какое бредовое объяснение еще раньше пытался впарить мне Иан.
– Кент сказал, что больше не станет переезжать. Прямо заявил, чтобы мы на него не рассчитывали, и ты, кстати, в это время сидел рядом. – Иан, прищурившись, внимательно на меня посмотрел. – Не надо обманываться. Адам захотел остаться в стороне, остаться с Джеймсом, поторговаться за неприкосновенность. Ты сам все слышал. Так что не зацикливайся.
Я продолжал гнуть свое – здесь какая-то ошибка. Не уставал повторять: здесь что-то не так, а Касл не уставал терпеливо втолковывать мне – словно душевнобольному, – что за Джеймсом присматривает Адам, что это не мое дело, что не важно, как сильно я люблю этого мальчика, не мне выбирать его судьбу.
Видимо, все позабыли, что Адам выдвинул идиотскую идею о неприкосновенности еще до того, как мы узнали, что Андерсон не умер. До того, как Делалье рассказал, что у Андерсона имелись планы на Адама с Джеймсом. Это было до того как Андерсон ожил, убил Делалье, а мы все попали в психушку.
Здесь что-то не так.
Ни на секунду не поверю, что Адам захотел бы остаться в Секторе 45 – и поставить жизнь Джеймса под удар, – если бы знал, что туда прибудет Андерсон. Адам, конечно, тот еще болван, однако всю свою жизнь пытался защитить этого десятилетнего мальчонку от их отца. Он скорее умер бы, чем позволил Джеймсу находиться рядом с Андерсоном – особенно когда услышал, что у последнего на их счет весьма мутные планы. Адам никогда бы так не поступил. Не стал бы рисковать. Я знаю. Всем сердцем чувствую.
Никто не хотел меня слушать.
